Лурлин моргнула и на мгновение превратилась в кого-то иного. В мужчину в Уэйко, которого волокли по Мэйн-стрит. Он вопил, взывая о помощи, и на миг его полные страха темные глаза встретились с ее глазами. Она пошла следом, завороженная зрелищем первой и единственной совершенной в ее присутствии расправы.
Она все запротоколировала, записала известные ей фамилии, даже сделала несколько поспешных зарисовок, в которых не было никакой надобности, поскольку фотограф местной газеты делал снимок за снимком, видимо, намереваясь превратить какие-то из них в открытки.
Молодой человек не переставал кричать, и Лурлин, не выдержав, спотыкаясь, ушла. Не нашлось никого, кто пришел бы на помощь, остановил самосуд и призвал к здравому смыслу. Власти находились тут же: полицейские, двое судей, несколько адвокатов, мэр. Все они подбадривали линчевателей или, обмениваясь мнениями, поносили жертву.
– Он это сделал!
Лурлин его не спасла. Дневным поездом уехала в Даллас писать заметки. Местные заинтересовались, чем она занимается, и она…
Прибилась к Фрэнку и влюбилась в него. По крайней мере, убеждала себя в этом.
Поскольку любовь – единственное, что могло оторвать ее от продолжения Добрых дел. Ведь добропорядочная женщина вроде нее не убегает. Она вмешивается, урезонивает мужчин, все исправляет.
Она же никогда так не поступала.
Лурлин отбросила воспоминания, заставляя себя отвернуться от флага и продолжить путь к коричневому зданию. Ей нужны этажи пониже, а не флаг.
Но превозмочь себя не могла.
Одолела еще полквартала и увидела растянутое на окнах объявление:
Еще бы не кризис. Целых несколько, и все переплетены в нечто такое, что она до сих пор не способна понять.
Но она знала, что вот эта надпись – название конкретного «Кризиса», журнала Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения, который она все эти годы добросовестно читала. Даже Фрэнк не сумел ее отучить. Тряс перед ней номером и спрашивал:
Но Фрэнк не стал, да она ничего такого от него не ждала. Он был человеком широких взглядов, насколько это возможно при том, как его воспитывали, ни единой живой душе он не сделал ничего дурного, но и против разделения людей по расовому признаку не протестовал.
Они поспорили по этому вопросу всего раз, и больше она этой темы не касалась. Иначе ей пришлось бы рассказать, зачем столько лет моталась по стране. Если бы Фрэнк узнал, что она добывала для Ассоциации сведения – причем делала это бесплатно – и снабжала фактами адвокатов, он бы… Нет, она не хотела выяснять, как бы он себя повел. Мог отреагировать как угодно: от небрежно брошенного
По спине пробежал холодок. В следующее мгновение Лурлин поняла, что снова повела себя как провинциалка: встала посреди тротуара и разглядывает флаг и слова в окне.
Крепче прижав сумку, она перешла Пятую авеню и заставила себя войти в здание. Своими четкими формами и обилием позолоченной отделки оно напоминало отель. Вестибюль с мраморным полом, в стене напротив несколько лифтов, двери некоторых открыты, в кабинках в ожидании замерли лифтеры.
Лурлин вошла в ближайшую и, не глядя на лифтера, четко проговорила:
– Пожалуйста, на пятый. – Такой уж выдался день: смотреть ни на кого не хотелось.
Кабинка пропахла табачным дымом, но чувствовался и легкий намек на аромат женских духов. Кабинку во время движения потряхивало, однако Лурлин этого не замечала. Все здесь казалось ей волшебным.
Дверцы раздвинулись, и за ними открылся коридор с потертой плиткой или каким-то другим дешевым покрытием, под мрамор в вестибюле. По сторонам тянулись закрытые двери из матового стекла, отчего вид казался еще более удручающим.
– Пятый этаж, мисс, – объявил лифтер, ожидая, что она выйдет.
Лурлин проглотила застрявший в горле ком и сделала шаг в коридор. Дождалась, когда дверцы кабинки закроются, и пошла искать дверь с табличкой 518.
Найти ее не составляло труда. Дверь была слегка приоткрыта, и из-за нее слышался стрекот пишущих машинок и гул голосов.
У Лурлин совершенно пересохло во рту. Она заглянула в щель и увидела склонившихся над столами мужчин и женщин – женщины печатали, мужчины вели беседы по телефону. На стенах висели листовки и плакаты. Одни призывали чернокожих быть начеку, другие приглашали сторонников демократии вступать в Ассоциацию.
Все в помещении оказались черными. Ни одного белого.
