соломенных волос из-под вязаной шапочки и широко расставленными глазами. Дело дошло до того, что я ухитрялся после отбоя потихоньку выбираться из казармы и подолгу стоять на этой горбатой улочке, на которой встретил ЕЕ. Топчусь на одном месте, гляжу вдаль: слева длинный забор училища, справа — хилые деревянные домишки, утопающие в сугробах. Но нет. Она не появлялась. Тишина. Темнота.
Шли тяжелые бои в Сталинграде. Нас стали кормить из рук вон плохо: утром — каша, в обед — капуста, а вечером — тушеная капуста… И вот — чудо: меня и Сергея назначают дежурить на кухне. Всю ночь колем дрова, носим воду, моем посуду, чистим котлы. Зато утром дали вдоволь перловой каши — «шрапнель». И вот посылают нас с буфетчицей в город на хлебозавод за хлебом. Стоим мы с Серегой в будке, качаемся в темноте по ухабам в предвкушении — уж на хлебозаводе-то угостят хлебом. Как говорится, сам Бог велел! Наконец машина замедляет ход, в будку проникает до боли желанный запах хлеба. Он окутывает нас со всех сторон, полной грудью вдыхаем его запах, ноздри раздуваются… Машина замирает. Распахиваются дверцы и… У борта стоит буфетчица.
— Вот что, ребята, — говорит она. — Я буду подавать вам по две буханки и буду считать. В училище таким же способом буду у вас принимать. Так что не вздумайте на обратном пути колупнуть там хоть кроху. Поняли? Иначе губа вам будет обеспечена.
И вот испытание: сидим на хлебе, шарим пальцами по хлебу, ищем какой-никакой пупырушек на буханке, задыхаемся от дурманящего запаха, ласкаем то одну, то другую буханочку; вот она рядом, а не укусить, не отщипнуть…
Я почувствовал себя таким маленьким-маленьким. Точно уж не помню, сколько тогда было мне лет. Ну, не больше семи. Значит, сижу на ступеньках нашего крыльца, жду, когда она появится. Напротив нашего крыльца — их крыльцо. Соседи. Она там живет. Эта девчонка так мне нравилась. Звали ее Лизой. Мог часами просиживать на этом крыльце, надеясь увидеть ее. Такое занятие отвлекало, исчезало чувство голода. Хлеба давно не видел. Забыл, как он выглядит, я уж не говорю о запахе… В то время голод косил людей как мух. Однажды иду вдоль забора «Заготзерно» (там давно никакого зерна не было), ковыряю босыми ногами густую пыль. Вдруг слышу — орет ребенок. Оглядываюсь. У забора сидит изможденная женщина -кожада кости, — лицо серое-серое, обеими руками держит огромную крысу, вгрызается зубами в ее животик, ест с наслаждением. На коленях плачет крохотное дитя, замотанное в лохмотья. Но женщине не до ребенка. Она упивается свежим мясом, потрошит грызуна, только хвостик мотается туда-сюда. Как ей удалось поймать такого крупного зверька? Заливается слезами дитя, женщина ест крысу. Голод.
Когда я поднял глаза, вижу: сидит Лиза. Сидит себе на крыльце, на меня не смотрит. Двумя руками держит огромный шмат белого хлеба, густо смазанный сливочным маслом. И хоть она мне очень нравилась, но сейчас я не мог оторвать глаз от этого куска хлеба, смотрел, как она своими зубками откусывает маленькие кусочки хлеба, долго их разжевывает, смотрит в сторону, у меня слюнки текут, а она на меня не смотрит. Неожиданно на крыльце появляется ее мать — сухопарая блондинка на высоких каблуках, хватает Лизу за руку:
— Я же тебе говорила, во двор не выходить! — глянула злобно на меня и утащила Лизу в дом.
Спустя недели три, после принятия присяги, на утреннем разводе к нашей роте подошел замполит батальона капитан Новиков.
— Комсольцы! Члены ВЛКСМ, поднимите руки! — скомандовал он.
Лес рук взметнулся вверх.
— Отлично, — говорит комиссар. — Значит, так: кто из вас подаст заявление о приеме кандидатом в члены ВКП(б), будет отпущен домой для получения рекомендации от члена партии, который знает вас не менее года. Ясно?
Надо было быть последним олухом, чтобы упустить такой шанс: оказаться на воле несколько дней, повидать родителей, появиться в далекой деревне в военной форме, встретиться с девчонками…
— Кто из вас решил подать заявление, выйти из строя!
И сто двадцать гавриков, как один, сделали шаг вперед. Так я и Сережа Иванов стали членами великой партии большевиков. А Юре Никитину некуда было ехать — его детдом, где он вырос и призвался в армию, эвакуировался в Среднюю Азию.
Невдалеке от ненавистного нам оврага, находился пустырь, на котором наш взвод постоянно занимался строевой подготовкой. Это место облюбовал наш командир взвода Володя Добров. Он был старше нас всего на два-три года. После окончания училища его оставили преподавателем.
Спустя много-много лет у меня была творческая встреча в каком-то полузакрытом институте. В конце выступления на сцену поднялся сухопарый, с заметной сединой мужчина с букетом цветов в руках. Он обнял меня, поцеловал и сказал: «Петя, я твой командир взвода, Володя Добров!..»
Он действительно был добрейшей души командир. Многое нам прощал, никакой солдафонщины. Мы любили его, считали своим другом.
Ну вот. Выходим мы как-то из училища строем, с песней, в направлении нашего пустыря, чтобы заниматься строевой подготовкой. Минут пятнадцать занятия: топчем пустырь строевым шагом, полчаса перекур…
Только прошли проходную, случайно поворачиваю голову — глазам своим не верю: навстречу нам по тротуару идет ОНА. Продолжаю разевать рот, глотая слова песни: «…францу… французу отдана…», судорожно соображаю, что можно предпринять в такой ситуации. ОНА идет в противоположном направлении. Вот ОНА поравнялась с нами и теперь начинает удаляться. Удаляется, удаляется. Со свернутой шеей, нарушая мыслимые и немыслимые уставные положения, выбегаю из строя.
— Товарищ лейтенант, — с вытаращенными глазами обращаюсь к Володе Доброву. — Мне срочно нужно до ветру!
Комвзвода недоверчиво смотрит на меня.
— В штаны не наложил?
— Никак нет!
— Ну, беги. Да поскорей. Догонишь?
— Ага!
Бегу и думаю: хоть бы не села в трамвай. Тогда пиши пропало. Делаю вид, что сильно запыхался, подбегаю, тяжело дышу. Перегородил ЕЙ дорогу. Молчу. ОНА удивлена, но смотрит доброжелательно.
— Я… вы, наверное, не помните меня… Ну, вы мне объяснили, хочу вас поблагодарить…
— За что? — усмехается ОНА. Видно, чувствует подвох. И две ямочки появляются у нее на щеках.
— Как же! Вы объяснили мне, как доехать до Сенного рынка. Без ВАС… Я ведь тогда без увольнительной… Тотчас попался…
— Куда?
— Это потом. Ну, вспомнили? И еще сказали, где находится почтовое отделение…
— Да, большое одолжение! — и смеется.
— У меня так мало времени… Если б вы только знали…
— Я вас не задерживаю, — говорит ОНА.
— А я вас так запомнил, что никак забыть не могу.
— Даже так?!
— Где мне вас найти?
— Зачем?
— Вы же понимаете, о чем я…
— Догадываюсь, — и снова смеется. Ей-богу, от ее этой улыбки с ямочками на щеках можно подохнуть.
— Так как же? — жалкий лепет. — Давайте завтра, там, где я вас тогда впервые встретил… На горбатой улочке. Помните? Встретимся, а? Мне нужно сказать вам что-то важное, а?
— А сейчас нельзя? — ОНА, конечно, все понимает, но душу мою выворачивает наизнанку.
— Можно, только времени никакого нету. — И протягиваю руку: — Я — Петя.
Тут ОНА расхохоталась, видно, пожалела меня, стало меня жалко, так просительны были мои ужимки.
— Яна, — и приветливо протянула мне свою руку.
Я схватил ее ладонь в вязаной перчатке.
— Спасибо, — говорю. — Значит, договорились? Не обманете? — ОНА отрицательно покачала головой. Точно. ОНА просто пожалела меня. — Спасибо! Я вырвался из строя…
— Вам за это ничего не будет?
— Значит, договорились? -Да.
И я рванул догонять свой взвод. Бегу и то и дело оглядываюсь. Ее темная фигурка в лучах утреннего солнца становится все меньше и меньше, пока окончательно не растворяется в белом мареве.
Я бежал переполненный радостью и благодарностью ЕЙ за то, что согласилась встретиться, и Володе Доброву за его доброту.
Когда я, наконец, догнал взвод, Доб-ров спросил меня:
— Донес? Молодец!
— Спасибо! — радостно гаркнул я и встал в строй.
Высокого роста, стройный, плоский мужчина сорока лет, мрачен, наблюдает, как проходят занятия по строевой подготовке. Командир роты капитан Ли- ховол. От него за все три часа занятий не услышишь и трех слов. Только изредка указательным пальцем подзывает своих подчиненных, командиров взводов, и без лишних слов:
— Плохо тянут носок. Подольше держите паузу, когда нога на весу. Ясно?
И уже до конца занятий ни слова. Пуговицы на шинели горят, сапоги блестят, спина прямая, как доска, выражение лица — постоянное недовольство, нетерпелив. Такое ощущение, что ждет не дождется, когда все это кончится.
Интересно, чем он занимается дома?
Лиховол решительно толкает входную дверь и, не раздеваясь, садится за стол у окна, опускает свой тяжелый подбородок на ладони, упирается взглядом в одну точку, словно в ней и находится опора всей его жизни.
Жена не жена, любовница не любовница — прекрасная русская женщина — стоит рядом, готовая исполнить любой его каприз, желание, приказание. Она садится напротив, ее добрые глаза, добрые мягкие руки, ее добрая душа обращены к мужчине. Она так долго смотрит на Лиховола, что вот и у него на лице дрогнуло одно веко.
— Ну, рассказывай, что надумал?
