— Может, хватит? — шепчет она. — Опасно.
Но меня уже не остановить. Вошел в раж:
— На завтра ведь тоже надо, правда?
— Правда.
— И на послезавтра…
— А вы завтра сможете освободиться?
Я осмелел:
— Может, перейдем на «ты»? — говорю, продолжая вырывать доски. — Ты учишься?
— В вечерней школе. Заканчиваю десятый. А днем в госпитале, на подхвате. Пошли, я боюсь.
Последняя доска издает такой жуткий треск, что где-то совсем рядом залилась собака.
Две смежные комнатки с окнами-бойницами. В дальней на кровати с металлическими шариками лежит мать Янины. На ней — два одеяла, поверх них телогрейка и пуховый платок.
— Мама, это — Петя, — говорит Янина, засовывая доски в печурку. «Буржуйка» стоит посреди комнаты, от нее труба идет прямо в закупоренную форточку.
— Не раздевайтесь, — говорит мать
Яны, видя, что я собрался снимать шинель. — Меня зовут Эйжбета Даниловна.
— Эйжбета?
— Мама полячка, а папа русский. Воюет.
— Да, я — полячка, а мой муж и отец -русские, — подтвердила Эйжбета Даниловна. У нее запрыгал кончик носа, глаза наполнились влагой. — Садитесь, что вы стоите?
Она — копия Яны.
Я присел на краешек стула, снял ушанку. При выдохе изо рта идет пар. Почти как у нас в казарме. Смешно.
— Ну-ка, растапливай печку! — Яна протягивает мне бутылку с керосином. — Только экономно!
Я плеснул на доски. Поджег. Доски были сырые, комната мгновенно заполнилась дымом, так что пришлось приоткрыть входную дверь.
— Угости мальчика, — говорит Эйжбе-та Даниловна.
— Я сыт. Что вы!
— Сиди! — она достала банку американской тушенки, консервный нож, протянула мне. — Открывай! Раненые подарили…
— Ей-богу! Я сыт. Нас кормят, — говорю, открывая банку.
— Знаем, как вас кормят.
Наконец дрова разгорелись, «буржуйка» запела, раскраснелась. Сидим с Яной за столом, уминаем американскую тушенку с картошкой. Потрескивают дрова в печурке, над столом висит «тарелка» радио. Звучит баркарола Чайковского. Как будто и нет никакой войны.
Эйжбета подперла голову рукой, сбросила ворох одеял, смотрит на нас -юных, здоровых. Тепло, уютно, хорошо.
И вот событие — к Сергею из Астрахани приехала мать.
Мы чистили оружие: стоим за длинным столом, разбираем свои винтовки образца 1897-1912 годов, смазываем детали, переговариваемся, — когда вдруг дневальный гаркнул на всю казар-иу: «Иванов! Сергей!.. Беги на проход — к тебе мать приехала!»
Сергей обалдело смотрит на нас, стоит как вкопанный, словно ноги у него отнялись, не может сдвинуться с места.
— Чего стоишь? Беги! — говорит Никитин.
— Ребята, пошли?! — дрожащим голосом просит Сергей.
— Мы-то зачем?
— Прошу, пошли, а? — и тащит нас за руки.
И вот несемся мы втроем к проходной…
— Ма-аа-ма-а!
Сергей прижимает к груди миловидную женщину лет сорока пяти, не больше, а мы смотрим на ее слезы, безмолвные ручейки, ползущие по щекам.
— Как добралась? — еще сжимая в своих объятиях мать, спрашивает сын.
— Добралась… А исхудал-то как…
— А это мои друзья: Юра и Петр.
— Антонина Васильевна, — представляется она и достает из торбы сухари, нам и Сергею.
Мы стали отнекиваться, но Сережа сунул в руки по два сухаря, а для примера громко откусил полсухаря. Стоим, значит, в проходной, жуем сухари такие вкусные. Так, что у Юрки уши движутся в такт челюстям — вверх-вниз, вверх-вниз. Антонина Васильевна уже протягивает сухарик сержанту, дежурному.
В проходную заходит майор. Недоуменно смотрит на нас. Ему пройти никак не возможно — мы полностью заполнили проходную. Прижимаемся к стене, образуя узкий проход, прикладываем руки к вискам, во рту торчат сухари.
— Что за базар? — майор возмущен.
— Ко мне мать приехала, — радостно сообщает Сергей, предварительно вынув изо рта сухарик.
Майор улыбается:
— Вольно! — протискивается сквозь наш строй. Уходит.
Скверик. Давно не чищенный. Протоптанные тропинки расходятся в разные стороны. По ним люди сокращают свой путь.
На заснеженной скамье сидят двое: мать и сын.
— Ну, рассказывай? — говорит Антонина Васильевна.
— Все хорошо. — Сергей жует домашнюю лепешку с вяленой рыбиной.
— Тяжело?
— Привык. Не страшно. Помолчали.
— После окончания туда? Сергей вздыхает:
— А Лена перестала мне писать… Мать опускает голову, плотно сжимает губы:
— Она тебе не пара, сынок. Еще встретишь.
— Не могу забыть.
Возле суетится воробышек, подбирает крошки.
— Спасибо что приехала. — Сережа обнимает мать, целует. — Ты у меня еще такая красотка, — говорит он.
— Ну уж красотка, — плачет. — За что его так сразу…
Мать и сын раскачиваются из стороны в сторону. Молчат.
Мимо них идет женщина. Встречается глазами с Сергеем. Он вскакивает, вытягивается в струнку:
— Здравия желаю!
Женщина смотрит на него. Не узнает.
— Мы с вами ездили на хлебозавод.
— Да-да… Вспоминаю, — и разглядывает юношу своим опытным взглядом. Хотя по глазам видно — не помнит.
— Конечно, у вас за это время было… Забыл ваше имя, отчество.
Женщина улыбается — напор настоящего мужчины.
— Ефросиня Александровна.
— Сережа, — протягивает руку. Антонина удивлена: женщине не
меньше пятидесяти лет… Какие могут быть отношения с ней у Сережи?.. А они уже удаляются. Сергей размахивает руками, о чем-то рассказывает женщине. Ефросиня смеется, каждый раз откидывая голову назад.
Антонине становится совсем грустно: зачем ее сыну эта пожилая женщина, что у них общего?..
— Я вас часто вижу во сне, — фантазирует курсант.
— Ну да?! — и смеется. Ей приятно -рядом юноша — смешит ее. Явно она ему нравится.
— Ей-богу! Видел-то я вас всего один-единственный раз, когда вы подавали тогда буханки хлеба, помните? Я все смотрел на вас и думал: какое милое лицо у этой молодой женщины.
Ефросиня просто вспыхнула от удовольствия.
— Мальчик, ты из какого батальона? — стрельнула глазами.
— Минометного.
— Это где капитан Лиховол?
— Наш комроты.
Останавливаются. Женщина, прищурив глаза, смотрит на юношу, словно оценивает его возможности. Готов ли он подтвердить ее догадку…
— Ты оставил там женщину. Разве так поступают?
— Это моя мама.
— Такая молодая?
