делаются.
Карл Вильгельмович не понял.
– Сердце Государя в руке Божьей, говорю, – по-простому пояснил Алексий. – Мало ли чего хочет народ. Сегодня одно, завтра другое. На Вербную встречали Христа в Иерусалиме пальмовыми ветками, ослу под ноги ковры стелили. А через неделю орали: «Распни! Распни!» Этих призывов от толпы боишься?
Шеф безопасности кивнул.
– Поорут и уймутся. На то Государь дан, остановит вовремя. У нас, благодарение Богу, не Иван Грозный, не душегуб. Да и не виноваты мы так, чтобы посылать бич в лице владыки. Пока не виноваты.
Карл Вильгельмович очень сомневался в этих средневековых теориях.
– А парламент?
Алексий снова вздохнул.
– Парламент ничего всерьез не может. Да и никогда не мог. Иначе семнадцатого года бы не было. Могут люди. Ты, я, девка твоя блаженная. Злу надо противиться. Не скользить по дорожке под гору, даже если тебя на нее толкают. Вот ты противишься…
– Так что мне делать? – не выдержал Карл Вильгельмович. – Говорить в Думе про делишки взятых под стражу? Не говорить?
Алексий всегда досадовал, когда от него требовали прямых указаний. Он не угадывает погоду!
– Делай, что должен, – ворчливо сказал старик. – Твоя обязанность – предотвращать развал державы. Вот и работай. Не попустительствуй. А Государь сделает свое дело. Свою работу. В этом не сомневайся.
Кажется, все сказано. Надо уходить. Кройстдорф помялся.
– Мне сейчас на слушание…
– Руки сложи, – потребовал патриарх. – Правую выше левой.
Алекс опустил голову. Ее накрыли принесенной епитрахилью и перекрестили. Сунули к губам серебряный крест.
– Иди, Бог с тобой.
Переодеться – и на слушания. В кабинете шефа безопасности имелось все необходимое, чтобы привести себя в порядок. За книжным шкафом открывалось личное пространство с душем, гардеробной, диваном, баром, да еще мало ли что может понадобиться мужчине в самом расцвете сил? Два робота помогли ему причесаться и облачиться в полный мундир. Адъютанты ожидали снаружи.
В торжественных случаях нельзя было просто перебросить себя через портал. Следовало проявлять уважение к выборной власти – ехать на слушание в правительственном антиграве. Открыто подставлять себя под крики толпы и объективы камер.
Дорога недалека. С Лубянки на Охотный Ряд. Конечно, главный комплекс в Новой Москве. Но мемориальные здания, чаще всего используемые для подобных слушаний, все еще в сердце города. Ведь не каждый день в Думу вызывают для остракизма – ему одному кажется, что слово похоже на «кастрацию»? – чины министерского уровня. И допрашивают с пристрастием.
Личный друг царя, Карл Вильгельмович, знал, за что именно его будут рвать. Не за сибирских арестантов, не за активность вокруг «чубак», даже не за нарушение законов. Поводы. Бить станут именно за близость к августейшей семье. В глазах думцев он заранее виноват. Нет возможности ударить царя, так хоть на псаре отыграются.
Макс несколько раз порывался спасти друга. Звонил. Пытался отменить слушания. Одного его слова было бы достаточно. Но тогда выходило, что Кройстдорф струсил, чего за Алексом не водилось, и он отказался, вновь пригрозив отставкой.
– Да я сам уйду! – рявкал император, прекрасно понимая, что на Руси отречение – самоубийство. И то, и другое для православного государя невозможно – неси крест. – Или всю эту шарагу закрою!
– Не сейчас, – возражал Кройстдорф.
– Я не могу смотреть…
– А придется.
Макс раздражался, начинал вопить: «Я царь или не царь?» – и искал поддержки у жены. Татьяна Федоровна сама была напугана участью семейного ангела-хранителя.
– Если с вами что-то случится, мой дом не устоит, – сказала она. – Помните: вы не за себя сражаетесь. Я, мой муж, мои дети, мы доверяем вам и не доверяем любому, кого Дума приставит нас сторожить. Сейчас мы под охраной, а можем оказаться под арестом.
– Успокойтесь, – просил ее Кройстдорф, сам не испытывая ни малейшей уверенности.
Дорога не заняла и пяти минут. Заседание проводилось в центре еще и для того, чтобы народ мог собраться перед зданием Думы и выразить распекаемому министру свое негодование. Кройстдорф отметил, что его встречала демонстрация сотни в три с транспарантами «Да здравствует парламент!», «Свободу Сиротко!» и «Долой придворную камарилью!»
