Сад знахаря Иренсо Сумакея оказался для меня еще одной вариацией на тему рая, возможно даже более соблазнительной, чем крыша Мохнатого дома, а ведь до сих пор я был уверен, что мою крышу ничто не затмит. Но этот огромный запущенный сад со следами былой ухоженности, где, не дожидаясь окончания зимы, начали понемногу расцветать плодовые деревья, из земли пробивалась молодая трава всех оттенков синего и зеленого цвета, среди древесных корней грелись на солнце ежи и примкнувший к ним муримахский заяц с большими круглыми ушами, а в зарослях вечнозеленых душистых кустарников щебетали разнокалиберные птицы, пленил мое сердце раз и навсегда.
Я хотел догнать своих спутников, но передумал, внезапно почувствовав, что очень устал. Обычное дело: если мне не дать выспаться, но при этом не загрузить делами, я тут же начинаю клевать носом. И лучшее, что можно сделать в такой ситуации – разрешить себе спокойно подремать хотя бы четверть часа. Обычно этого оказывается достаточно, чтобы распрекрасно жить дальше. Еще, конечно, можно просто хлебнуть бальзама Кахара, но фляжку с ним я вечно забываю положить в карман, тут уж ничего не поделаешь.
В общем, я выбрал укромное местечко под приземистым раскидистым деревом, на ветвях которого пожухшая прошлогодняя листва удивительным образом соседствовала с готовыми распуститься свежими почками, улегся на мягкую сухую траву, согретую солнцем, закрыл глаза, лениво подумал: «Ни фига себе, как мы хорошо живем – еще зима не закончилась, а уже на земле можно валяться», – и задремал. Сопровождавшие меня лисички немного повозились, устраиваясь рядом, но потом передумали и убежали, по крайней мере, я перестал ощущать их присутствие. Кот, видимо, тоже ушел, и совершенно напрасно, именно сейчас я был совсем не прочь пригреть его на груди. Впрочем, ладно, и так неплохо. В смысле очень хорошо.
Удивительное дело, засыпал я вполне счастливым, а проснулся через несколько минут от горя. Именно так, проснулся от горя, словно оно было звонком будильника или зубной болью. Такое острое, что ни воем, ни криком от него не отвяжешься. Оно сильней.
Спросонок я не понял, что происходит, схватившись за сердце, стал вспоминать, что случилось, кто из моих близких умер? Или вообще все? Или умер я сам, а теперь не могу воскреснуть и вернуться к ним? Или не умер, но вернуться все равно не могу? Господи боже мой, да что творится вообще?
Хвала Магистрам, затмение продолжалось буквально секунду, а потом я проснулся окончательно, вспомнил, как попал в этот сад, произвел ревизию своих житейских драм, понял, что стать причиной столь острого горя они не смогли бы даже при умножении на десять – у нас все живы, целы и даже более-менее в своем уме, с остальным как-нибудь разберемся.
А потом я наконец осознал, что горе – не мое. Чужое. Просто такое сильное, что выплеснулось через край и затопило всех, кто оказался рядом. То есть меня. Не стоит все-таки ложиться спать в незнакомых местах, когда я уже это усвою, а.
Я внимательно огляделся по сторонам. Никаких страдальцев поблизости не обнаружилось. Сад по-прежнему выглядел райским уголком, и набухшие почки на древесных ветвях никуда не подевались, и по-весеннему сияющее перламутровое небо, и молодая трава.
Чего только не примерещится спросонок, – сердито подумал я. И велел себе выбросить неприятное пробуждение из головы. Не то чтобы я всегда себя слушался, но не оставляю надежды, что однажды это сработает. Когда-нибудь.
Я собрался было встать, но тут заметил, что за мной наблюдают. Откуда-то снизу – неужели из-под земли? Может быть, знахарь Иренсо развел у себя в саду каких-нибудь колдовских кротов с тяжелым нравом? И они насылают морок на всякого, кто дерзнет прилечь на их полянке? Злобные кроты-колдуны – это было бы смешно. Хоть и немилосердно… Нет, стоп.
Нет, стоп, – сказал я себе, – шутки шутками, но кто-то правда на меня смотрит.
И, приглядевшись повнимательней, наконец увидел серебристую лису чиффу, устроившуюся среди древесных корней. Она зарылась в сухую траву так, что только нос торчал наружу. Ну и глаза с ним за компанию. Я сперва решил, что это одна из давешних лисичек все-таки решила остаться со мной, но тут же понял – нет, не она. Эта лиса была гораздо крупней. И не проявляла ни симпатии, ни любопытства. Глаза ее были тусклы, равнодушны и бесконечно печальны. Я почти инстинктивно протянул руку, чтобы погладить зверя, и, едва коснувшись серебристой шерсти, понял, что приснившееся мне горе принадлежало именно лисе.
– Так не бывает, – растерянно сказал я вслух. – Зверь не может быть несчастен, как человек. Вам не положено!
Лиса, конечно, ничего не сказала. Но подозреваю, умей она говорить человеческим голосом, в ответ раздался бы горький саркастический смешок: «Не положено, значит? Ну-ну. И кто, интересно, по твоему мнению, нам не этого не положил?»
Мне хотелось поскорее встать и уйти. Отыскать хозяина дома, сказать: «Там у вас зверю очень плохо, надо что-нибудь с этим сделать». Впрочем, знахарь и сам наверняка знает, что происходит у него в саду, так что можно ничего не говорить, а просто уйти, дождаться остальных в амобилере, поехать домой и как можно скорее выкинуть из головы свои дурацкие фантазии о лисьем горе, которое якобы вторглось в мой сон, а на самом деле, конечно же, померещилось, нечего перекладывать с больной головы на здоровую, не может такого быть.
Но я, конечно, никуда не ушел, а наоборот, придвинулся поближе, погладил лису – сперва осторожно, потом по-хозяйски запустил руки в густую серебристую шерсть, как привык с собаками, но это не произвело никакого впечатления. Зверь не стал ластиться в ответ, но и не попытался убежать, ни одна мышца тела не дрогнула, и дыхание не участилось, как будто он вообще ничего не чувствовал; впрочем, вероятно, именно так и было.
– Бесполезно, – печально сказал знахарь Иренсо Сумакей. – Ему все равно.
Он, оказывается, уже закончил осмотр синей птицы и отправился в сад нас всех собирать. И, видимо, сразу наткнулся на меня.
– Ему? – зачем-то повторил я. – Так это не лиса, а лис?
