стирается – не сразу, а постепенно, незаметно, каждый день по крошечному, незначительному фрагменту. А однажды смотришь в зеркало и видишь там бодрого и румяного живого мертвеца с тусклыми оловянными глазами. Я, к счастью, вовремя опомнился. И предпочел обезуметь от горя[71]. Это, как ни странно, было правильное решение. Иногда погибнуть – единственный способ остаться в живых.
– Ну может быть, иногда, – неохотно согласился знахарь. – Для некоторых особым образом устроенных людей. Но уж никак не для зверя!
– Зверь, способный так горевать о смерти любимого существа, – это явно особым образом устроенный зверь. Нет никакой разницы.
Снова воцарилось молчание. Иренсо напряженно обдумывал услышанное. Наконец спросил:
– Ладно. А что мне теперь с ним делать? Просто не будить? И вообще не трогать?
– Разбудить в любом случае уже не получится, – сказал я. – Не беспокойтесь о нем. Ему правда хорошо в этом сне.
– Да, это чувствуется, – признал знахарь. – Раньше рядом с Йовкой было тяжело находиться, а теперь легко и даже в каком-то смысле радостно. Как будто он выздоровел и теперь сладко спит.
– Так и есть. Просто сон беспробудный, но он сам этого захотел. Я на его месте тоже ухватился бы за подобную возможность, не особо раздумывая. Жизнь сознания – и есть настоящая жизнь. Какая разница, как это выглядит со стороны.
А что какое-то время я был почти уверен, будто что-то такое со мной и происходит, я доброму знахарю говорить не стал. Такие вещи я даже ближайшим друзьям не рассказываю. И вовсе не потому, что опасаюсь получить в глаз за подобную ересь. Хотя и это тоже, будем честны.
Покончив с этой историей, я испытал такое облегчение, что пришел домой, упал на кровать и проспал почти до самого вечера. Заодно и от простуды избавился; думаю, ей в конце концов надоело терзать насморком мое бесчувственное тело, и она ушла, хлопнув дверью. Надеюсь, просто в золотую даль, а не к кому-нибудь из соседей.
Но проверить руки не дошли, очень уж был занят: ужином в гостеприимном «Свете Саллари», возней с собаками, долгой романтической прогулкой, страшно сказать, при луне, и прочими приятными неотложными делами. Их оказалось так много, что я несколько дней кряду не разгибался. Ну, то есть просто жил. Как самый настоящий нормальный счастливый человек. Захочешь, не придерешься. Даже на таинственного родственника урдерских трактирщиков временно махнул рукой. Пусть молчат о нем сколько влезет. Сами за прохожими с колющими и режущими предметами не гоняются, и на том спасибо.
– Неудачное падение кубика вовсе не отменяет удовольствия, которое мы испытывали в предвкушении броска, – повторяла мне во сне сероглазая любительница «Злик-и-злака», чье имя я почему-то так до сих пор и не спросил. – Ошибочный ход не обесценивает наслаждение от умственных усилий, которые к нему привели. Проигрыш не может лишить нас счастья, пережитого в ходе партии, его уже никому не отнять. Собственно, именно поэтому мы так любим игры. Но на самом деле, в жизни должно быть точно так же. Ни наши ошибки, ни разгромные поражения вовсе не уменьшают ценности самого бытия. И трагическая гибель не означает, будто погибшему вовсе не следовало рождаться. Смысл не в триумфальном шествии по игровому полю, не в успехе, не в торжестве над соперником, а только в радости от игры. Кто умеет наслаждаться ею в любых обстоятельствах, тот действительно непобедим.
Просыпаясь, я вспоминал ее слова с благодарностью, они были похожи на инструкцию, которой не то чтобы легко, но все же вполне возможно следовать. И насмешливо думал, что долг всякого мудреца – время от времени сниться дуракам вроде меня. Просто для равновесия.
Впрочем, вряд ли я в те дни был таким уж дураком. В кои-то веки мне удалось договориться с собой, что сегодня, вот прямо сейчас, у меня есть все, что нужно для счастья, а будущее мало того что смутно и неопределенно, так его вообще нет. Еще не наступило. Глупо было бы начинать тревожиться о нем прямо сейчас.
Но потом оно, конечно, наступило. С будущим вечно так, сколько ни тверди, будто его нет, в какой-то момент это перестает быть правдой. Такой удивительный парадокс.
Будущее ворвалось в мою жизнь верхом на плечах сэра Кофы Йоха, хотя именно от него я подобной выходки совершенно не ожидал.
Кофино появление в моей гостиной за два часа до полудня стало для всех нас большой неожиданностью. Для всех нас – это значит для меня, Меламори и Друппи, собравшихся там с примитивной, но по-человечески понятной целью спокойно позавтракать. Базилио к этому времени уже усвистала в гости к новой подружке, озадаченные ее уходом кошки, вероятно, устроили засаду в спальне своей любимицы, а Дримарондо еще на рассвете отбыл в Королевский Университет с последней пачкой проверенных студенческих сочинений в зубах. Он, в отличие от всех нас, существо предельно обязательное, а потому вечно занятое.
Но речь сейчас не о Дримарондо, а о Кофе. Когда он переступил порог гостиной, Друппи от неожиданности сполз с дивана под стол, а мы с Меламори встревоженно переглянулись и дружно спросили:
– Что стряслось?
Штука в том, что мы не первый год знакомы с сэром Кофой Йохом. И прекрасно понимаем, что сколько бы он ни прикидывался бесцеремонным старым полицейским, а остается при этом человеком светским, прекрасно воспитанным и тактичным. То есть вломиться в чужой дом без предварительной договоренности решительно не способным – если, конечно, речь не идет о слежке, аресте подозреваемого, внезапном неприятном разговоре по душам или других служебных обязанностях, выполнение которых требует пренебречь правилами хорошего тона.
