все силы и тратишь массу времени на побочные заработки, сам живешь как истинный пролетарий, но все свои денежные возможности расходуешь на борьбу с большевиками». А ведь на руках у Орлова в ту пору была почти недвижимая после неудачной операции жена и дети.
Скорее всего, к 1923 году Орлов окончательно отказался от своей идеи по созданию «Белого Интернационала». Денег ни одна страна на это не выделила, а тем более не захотела ставить свои национальные контрразведывательные и полицейские органы в зависимость от какого-то Международного бюро. Орлов соглашался уже и на меньшее. Он готов был давать информацию от своих источников в России в обмен на сведения о всех лицах, прибывающих из Республики Советов. Предполагалось, что он будет регистрировать указанных лиц, и, когда восстановится монархический строй, ни один из зарегистрированных не возвратится в Россию, не пройдя процедуру специальной проверки на причастность к деяниям большевистского режима. Заниматься этим, по мысли Орлова, станет верховная следственная комиссия во главе с ним самим.
Но все призывы тонули в пустоте. Во Франции его сторонниками были лишь некоторые, пусть даже известные, эмигранты, такие, как Владимир Бурцев и великий князь Дмитрий Павлович. По сведениям чекистской агентуры, Орлов остался в восторге от приема в Лондоне, где с ним встретился руководитель британской контрразведки. На дело регистрации большевистских деятелей Орлов даже получил некоторые финансовые средства. Но дальше этого дело не пошло. Немного лучше складывалась обстановка в самой Германии — установились и окрепли связи с берлинским Полицай-президиумом и Статскомиссариатом — Государственным комитетом по охране общественной безопасности, где заведующим иностранным отделом пока еще состоял Бартельс. Германские власти усиленно конспирировали свои контакты с русским эмигрантом, поскольку избегали в тот период негативных моментов в развивающихся отношениях с РСФСР, а затем СССР. В то же время они ощущали приближение «красной опасности» и готовы были использовать любые источники информации из коммунистических кругов, а тем более получать сведения о замыслах руководства Коминтерна. Орлов представлялся им очень важным осведомителем и наиболее квалифицированным экспертом. История показала, что эксперт не ошибся, когда громче других говорил о планах коммунистов взять власть путем вооруженного восстания. Так и произошло осенью 1923 года. Орлов также сигнализировал о том, что при участии прибывших из Москвы лиц создаются террористические группы, и их наличие действительно подтвердил судебный процесс в Лейпциге по так называемому делу «германской ЧК». Основным обвиняемым был некий «Скоблевский» — в действительности Вольдемар Розе, командир Красной Армии.
Как утверждал позднее чиновник тайной полиции Бартелье, денег за работу эксперта и предоставленные сведения Орлов не получал, действовал исключительно из идейных соображений. Единственное, что его интересовало, — это материалы полиции и контрразведки для пополнения своего обширного архива.
Некоторым деятелям эмиграции картотека и прочие орловские бумаги казались складом забытых вещей, а их хранитель — маньяком, сдвинувшимся на идее документирования большевистской деятельности в области внешней политики, подрывных действий, пропаганды и шпионажа, в том числе и в эмигрантской среде.
В ОГПУ, однако, так не считали. Когда агенту иностранного отдела эмигранту Николаю Крошко удалось подобраться к архивам Орлова, а последний продемонстрировал ему фото резидента советской разведки, с которым Крошко и был связан, все слухи о запыленных и никому не нужных архивных папках рассеялась. Резидент вынужден был срочно покинуть Германию, но чекисты с удвоенной энергией принялись за Орлова.
К 1925 году окончательно выяснилось, что бывший следователь в разведывательном «товарообмене» использует фальшивые документы. Сведения об этом стали поступать из разных источников. По большому счету, это было даже выгодно сотрудникам ОГПУ — дурил-то Орлов враждебные Москве спецслужбы, отвлекая их на ложный объект, заставляя раскошеливаться на «пустышку». Но фальшивки — вещь обоюдоострая, рано или поздно они могут ударить по самому их изготовителю. Чекисты решили лишь ускорить «полет бумеранга».
В 20-е годы в европейских столицах, и особенно в Берлине, объявилась масса людей из так называемых Информационных бюро, продукция которых, внешне очень правдоподобная, поглащалась разведками, контрразведками и полицейскими службами многих стран. Порой заведомо зная, что покупают подделку, «бойцы невидимого фронта» не скупились на деньги, поставляя правительственным либо партийным структурам материал для серьезных шагов в отношении своих оппонентов и откровенных противников. Есть спрос — расширяется и предложение.
В этой связи уместно вспомнить нашумевшее «письмо Зиновьева», в котором содержались инструкции для коммунистических деятелей в Англии. Опубликование «письма» привело осенью 1924 года к падению лейбористского правительства и приходу к власти консерваторов.
Коммунистическая пропаганда уже тогда приписала Орлову и некоторым другим эмигрантам авторство этого письма, присоединив к ним для пущей убедительности Сиднея Рейли. О его переписке и встречах с Орловым чекистам было доподлинно известно, и они не преминули уведомить об этом коминтерновских и наркоминдельских пропагандистов.
Даже много лет спустя литературный адвокат Коминтерна Эрнст Генри с определенностью утверждал, что «Рейли был автором подложного «письма», а «Орлов и его берлинские сотрудники — техническими исполнителями фальсификации». Такое объяснение и упоминание известных фамилий вполне устраивало и советских и зарубежных агитаторов.
Чекисты же, проникшие к тому времени в самое близкое окружение Орлова, знали о его непричастности к злополучному письму. Более того, они провели свое негласное расследование, результаты которого подтвердили и в Разведупре Красной Армии, основываясь на сведениях своих секретных информаторов.
Версия отечественных спецслужб выглядела следующим образом. В Риге работала группа русских эмигрантов, возглавляемая бывшим офицером Покровским. Эти люди не раз фабриковали (и довольно качественно) советские документы, продавая их заинтересованным лицам, включая сотрудников английской разведки и Орлова, с которым Покровский поддерживал связь и считался его информатором. Среди покупателей был и бывший генерал Корнев, получивший британское гражданство и обосновавшийся в Лондоне. В конце лета 1924 года он запросил Покровского, не мог бы последний достать большевистский документ, который реально давал бы возможность навредить английской рабочей партии во время предстоящих выборов. Так родилось «письмо Зиновьева». Дальнейшее — дело техники. Конверт с «письмом» направили в советское посольство в Лондоне, уведомив об этом британскую полицию. Та перехватила послание, ознакомила с его текстом специально приглашенных свидетелей, а в конверт был вложен чистый лист бумаги. Курьер доставил предварительно занесенное в реестр «письмо» по назначению. Затем власти потребовали от советских дипломатов сообщить текст зарегистрированной корреспонденции. Естественно, ответные слова о чистом листе могли вызвать только смех. Провокация удалась. А самого Покровского английская разведка, с которой Корнев имел тесные связи, срочно переселила из Риги в Южную Америку.
Так что Орлов в действительности не имел никакого отношения к этой фальсификации. Однако это вовсе не означает самоустранения его с рынка «достоверной документальной информации». Наоборот, эмигрантское житье подталкивало его в эту сферу. Влиятельный в берлинской русской колонии эмигрант С. Боткин описал председателю совещания бывших русских послов М. Гирсе довольно объективно, на наш взгляд, логику поступков бывшего следователя: «К сожалению, с Орловым случилось то, что часто бывает с тайными агентами, — не имея возможности, отчасти из-за отсутствия материальных средств, добывать верный материал, он стал доставлять сведения, основанные на непроверенных слухах, а в конце концов, уже под влиянием денежной нужды, он ступил на скользкий путь пользования, а затем, вероятно, и фабрикации, фальшивых документов… Тем не менее, лица, хорошо и давно его знающие, уверены, что его работа никогда не будет на пользу большевикам».
Дорога, которой идут спецслужбы во всем мире, не бывает устлана цветами. Успехи и даже победы перемежаются, к сожалению, разного рода разоблачениями и провалами. Последние же вызывают серьезный общественный резонанс. Оно и понятно. Ведь о достижениях соотечественники если и узнают, то через многие годы, иногда десятилетия после того, как событие совершилось. А поражения мгновенно становятся известны, поскольку они касаются дел насущных в политической, военной и социально-экономической сферах. Провал во много раз страшнее, если связан не с неудачной единичной операцией, а с предательством своего же разведчика или контрразведчика. События последних лет, как это ни печально, дали нам немало подобных примеров.
Если же обратить взгляд в 20-е годы, то прежде всего вспоминается бегство в Финляндию основного агента по ставшей уже легендарной операции «Трест» — Эдуарда Стауница-Селянинова-Опперпутта.
Позднее изменили своей стране и строю, на который работали, резидент в Турции Агабеков и чекист из Закавказья Думбадзе. О них много писали за границей. Книгу Агабекова в девяностые годы не раз издавали большими тиражами и в России.
А вот о предательстве сотрудника резидентуры Иностранного отдела ОГПУ в Берлине в 1924 году мало кто знает. Возможно, историки раскопают еще более ранние факты из деятельности советских органов госбезопасности, но пока мы будем говорить о первом чекисте-невозвращенце.
Событие, которое произошло 24 августа 1924 года и последствия которого проявились через несколько лет, стало роковым для Владимира Григорьевича Орлова и фактически привело к полному устранению его как деятельного и многоопытного фигуранта тайных поединков с ОГПУ и спецслужбами некоторых стран Европы. В этот день на квартиру к белоэмигранту, бывшему полковнику Дмитрию Васильеву явился ничем не примечательный человек. Как оказалось, он был русским и работал в советском Полномочном представительстве в Берлине. В подтверждение своих слов он предъявил дипломатический паспорт на фамилию Сумароков с соответствующими отметками германского министерства иностранных дел. Звали его Михаил Георгиевич.
Каково же было удивление Васильева, когда непрошеный гость заявил, что является сотрудником Берлинской резидентуры иностранного отдела ОГПУ и занимается агентурной работой в среде белых эмигрантов, почему и знал о бывшем полковнике. Знал он и о принадлежности Васильева к группе другого бывшего офицера — Герольда Зиверта, состоявшего на службе в отделе 1 А Полицай-президиума.
Первоначально хозяин дома подумал, что это попытка его завербовать, однако быстро уяснил действительные намерения Сумарокова. Михаил рассказал, что оформил отпускные документы, но в Советский Союз не выехал, а остался в Берлине, не поставив об этом в известность свое руководство. 1 августа срок отпуска истек, однако в посольстве он не появился, скрываясь на квартире своей любовницы немки Дюмер. Мотивы своего «невозвращенчества» Сумароков определил прозаически — мол, сплели вокруг него интриги и хотели откомандировать на родину для применения к нему репрессивных мер с перспективой возможности расстрела.
Васильев уловил главное: на беглеце можно неплохо заработать. Поэтому уже на следующий день он привел бывшего дипломата к своему полицейскому начальнику Зиверту, который, что называется, выпотрошил гостя полностью.
То, что рассказал о себе Сумароков, мы можем подтвердить лишь частично. Биографические заметки его сохранились в коллекции видного эмигранта- историка Бориса Николаевского в Архиве Гуверовского института войны, революции и мира в Стенфорде (США). Обнаружил их российский исследователь, основатель историко-документального альманаха Борис Бортневский и опубликовал в 1996 году в 7-й книге данного издания.
По оценке Бортневского, материалы Сумарокова — это «интереснейшее» описание его деятельности во Всеукраинской ЧК в годы гражданской войны, в иностранном отделе ГПУ Украины, а затем в резидентуре в Берлине. Даже если бы нелепая смерть историка в расцвете лет не прервала его работу над комментариями к «биографии» Сумарокова, все равно ее, на наш взгляд, не стоило публиковать до самой тщательной, буквально по строчке, проверки, если,
