Мир, который сгинул

Я не мог просить коллег по Агентству сюда прийти. Не мог рассказать им о случившемся и ждать, что они мне поверят. Потому и не собирался. Но у Элизабет Сомс нервы пожелезней моих. Она четко знала, как все устроить, кто меня выслушает, кто передо мной в долгу и чувствует это. Она позвонила Ли, представилась, сказала, что она сейчас со мной, объяснила, чем на самом деле занят Гонзо и как его подставили. Вдобавок она поведала эту историю Ма Любич, а та неравнодушна к Элизабет Сомс и считает ее (странствующего мстителя-волшебника, живущего в голубятне) «оччень хорошшей девочкой из Криклвудской Лосчины, оччень хорошшо воспитанной». Ма Любич стала нашептывать Ли на одно ухо, Элизабет на второе, и Ли так и не смогла бы вставить словечко, если бы не вмешался старик Любич. Тогда она сказала одно очень простое слово: «Да».

В общем, Джима и Салли вновь побеспокоили гости из нашего дома – дома Любичей, – хотя на сей раз они, к счастью, ужинали. Ли выложила им все как есть, и Джим заворчал, а Салли молча воззрилась на подругу. Потом они встали и взяли сумки, которые еще со дней в Шангри-Ла всегда ждут наготове у входа в спальню. Джим потер лысину, надел шляпу, и все трое отправились за Томми Лапландом и Сэмюэлем П., которые шатались по какой-то дыре наподобие Матчингема. Затем они вытащили Тобмори Трента с дегустации вин, а Энни Быка и Игона Шлендера с посиделок в честь рождения ребенка. Собрав всю банду, они начали готовиться к предстоящей работе, хотя никто не знал наверняка, в чем она заключается.

Джим Хепсоба осматривает меня с ног до головы и не находит признаков откровенного злодейства. Если Ли мне доверяет; если Ма Любич (у них с Джимом был серьезный разговор на предмет его нерасторопности в матримониальных вопросах) меня приняла, то Джиму этого достаточно. Салли осторожничает. Она – последний оплот, снайпер и защитник внешнего периметра; ее обязанность – заключать сделки и, если понадобится, разрывать. Но в конце концов даже Салли коротко кивает, меня проводят в «Безымянный бар», и я оказываюсь среди хорошо знакомых и близких мне людей, которые видят меня первый раз в жизни.

Сперва мой взгляд падает на Энни Быка – выражение лица у нее серьезное и сдержанное, а в руках игрушечная голова (вроде бы слоновья), что бывает только по особым случаям. Увидев, что я смотрю на голову, она было ее прячет, но потом решительно кладет на стол перед собой. «Думай что хочешь», – говорят ее глаза, и мои отвечают тем же.

Кстати, о глазах. Тобмори Трент все это время наблюдает за мной из-за барной стойки. Длинные паучьи ноги, корнеобразные руки обхватывают пивную кружку – он похож на себя, как никогда. Или я просто впервые вижу его собственными глазами.

Тут сотрудники Агентства отступают, и на передний план выходят мои новые, удивительные друзья. Рядом с Трентом сидит К (пастух, а не саронгоносный предводитель) – несмотря на твидовый костюм, они с первым К явно росли в одном доме; на его лице застыло такое же выражение терпения и надвигающейся грозы. За К стоят еще несколько К, знакомых и не очень, а рядом плещется море мимовых лиц, лишенных всяких чувств под белым гримом.

И что полагается говорить в таких случаях? Надо было подготовиться…

– Привет… я… черт! – (На будущее: придумай себе имя.) – Я ужасно рад, что вы пришли, потому что…

Сжальтесь надо мной и сразу линчуйте. Я откашливаюсь. Слова застревают в горле, а потом вылетают из головы. Эти люди готовы рисковать ради меня жизнью, а я даже поздороваться не могу! Хорошо бы заплакать, но я не в состоянии проронить ни звука.

Меня спасает, пожалуй, самый страшный звук на свете. Истошный визг поросячьей обиды, душераздирающий вопль потрясения и ужаса, от которого звенят стекла и дрожат стаканы. Подобным звуком сопровождалось убийство в одном черно-белом детективе, где грудь героини была полностью укрыта, но притягивала взгляды зрителей усердным вздыманием; немало актрис той поры сделали себе имя благодаря мощным легким.

Бармен Флинн подскакивает и мчится к черному ходу. Дверь распахивается: на пороге стоит человек в дождевике и невообразимой пиратской шляпе.

– Простите! – весело вскрикивает видение. – Сильноглазый пес К припугнул ваших хрюшек, и они теперь носятся по кругу, как оголтелые. Собак мы уже успокоили, однако они, похоже, застряли в грязной луже, чем еще больше огорчили бедных свиней. Но они целы, у этих псин туча медалей, хотя свинкам, похоже, на медали плевать.

Айк Термит машет всем рукой, даже мимам, которые смотрят на него и думают… ну, что там могут думать мимы о своем собрате, которому позволено говорить. За спиной Айка стоит невысокий разочарованный человек с задубелой кожей и телосложением боксера, потасканный, но непобежденный, и явно очень скверного нрава.

– Это не свиньи, – заявляет человек, – а церберы, стерегущие врата Ада Парящего Говна. Мало того что меня оторвали от сладострастных утех в известном заведении, где у дамочек была одна цель в жизни: превратить мои последние годы в долгие веселые проводы увядающей потенции, так я еще искупался в свинячьем дерьме. Давай не будем почем зря восхищаться прохладным вечерним бризом, мистер Айк Термит из Артели мимов Матахакси, а сразу, без промедлений и лишней волокиты, перейдем к делу, не то я начну грубить. Итак, где пентюх, поднявший столько шуму?

Я проталкиваюсь через толпу и заключаю его в объятия. Грудь под фланелевой рубашкой кажется железной пластиной, покрытой сырым мясом. Ронни Чжан хорошо сохранился и все же постарел. Вода и время точат даже камень.

– Пентюх, – говорит он, – ты мне мозоли отдавил.