Десантники «Сил Спасения»

человек, на которого в первые минуты вспыхнула у него надежда, – это Серпет. Но, поразмыслив, Костя понял, что всё теперь изменилось. Теперь он для Серпета не Помощник на Группе, не будущий Стажёр, а всего-навсего скверный мальчишка, нарушивший основополагающие принципы. Такого мальчишку просто необходимо наказать. Чего ради Серпету за него заступаться? У него и без того хватает неприятностей. Не случайно же в залитой лиловым светом палате командовал не он, а тот начальничек с железными глазами. По всему видать, большой чин. Нет, и ежу понятно, не станет Серпет с ним связываться. Наоборот, сделает вид, что никаких особенных надежд на Костю и не возлагал, что не собирался делать его Постоянным, вспомнит ещё какие-нибудь мелкие грешки, вроде Светандриной записи в Журнале. Нет, на него рассчитывать нечего – и не остаётся ничего другого, как сидеть здесь, мёрзнуть и мучиться неизвестностью.

А холод с каждой минутой усиливался, драл спину ледяными когтями, сжимал рёбра. Постепенно ослабли даже мысли о завтрашнем кошмаре – уже не до того стало. Он понимал, что вполне может и не дотянуть до утра. А что – запросто. Утром откроют Наблюдательницы дверь – и на них упадёт смёрзшийся труп.

Да, такое было бы наилучшим исходом. Ни к чему теперь жить. Что ждёт его, кроме ржавой цепи ужасов? У него не осталось никакой надежды – даже самой крохотной её частички. Не такой он дурак, чтобы обманывать себя. Впереди – безнадёга. Так что замёрзнуть, уснуть и не проснуться – об этом можно было бы только мечтать.

Вот именно что мечтать. Ничего такого не случится. Помереть ему не дадут. У них ведь, наверное, всё рассчитано. Холод – это чтобы помучить, а не убить. Иначе сорвётся «показательное мероприятие». Так что не стоит убаюкивать себя несбыточными надеждами – всё будет. И чёрная скамья, и ухмыляющийся Ломакин, и мутная, тяжёлая неизвестность. Вот что заполнит оставшуюся жизнь.

Хотя что было раньше? Тоже ведь неизвестность! Костя вздрогнул от этой мысли, на мгновение даже забыв про холод. Ну почему так всегда? Стоит лишь разрешить себе думать и вспоминать – и сразу выползают жуткие вопросы. Кто он вообще такой? Откуда взялся? Да и все они, остальные, из Корпуса – откуда они и куда? Что он вообще помнит о себе? Какое у него самое первое воспоминание? Как четыре года назад оказался новичком в Группе? Как был он самым маленьким, самым хилым, как гонял его тогдашний Помощник Андрюха Кошельков?

Он заставлял до блеска мыть унитаз зубной щёткой, а потом ею же чистить зубы; и когда это случилось впервые, Костю вырвало, и Кошельков, усмехаясь, велел ему снять майку и майкой вытирать блевотину.

А ночью в тускло-оловянном лунном свете палата казалась ненастоящей, приснившейся, но он знал, что всё вокруг – не сон, а самая настоящая правда. И беззвучно плакал в подушку, чтобы не услыхал страшный Кошельков.

И ещё вспомнилось, как не мог он в первые дни избавиться от странного ощущения. Будто рядом затаился кто-то – невидимый и неосязаемый. И этот кто-то (а может быть, эти, если их много) наблюдает за ним и подстраивает одну пакость за другой… То Кошельков придерётся к чему-нибудь, к складкам покрывала на постели хотя бы, велит снять штаны и всласть начнёт лупить «морковкой». То Сашка Иванов сам намусорит в тумбочке, а Наблюдательнице свалит на Костю. И Группу за это на неделю лишат прогулок, и Кошельков, скверно улыбаясь, скаля свои гнилые зубы, скажет: «Ну что, допрыгался, Глиста. Придётся заняться твоим воспитанием всерьёз…» И займётся. А Невидимые то затаятся на пару дней, то опять придумают какую-нибудь штуку.

Потом, конечно, ощущать Невидимых он перестал. Жизнь понемногу наладилась. Да только не навсегда.

Впрочем, дело в другом. Самое страшное – он не знает, что с ним было раньше, до мрачных дней Начала. А ведь тогда ему было уже одиннадцать лет. Что же, все прошлые годы стёрлись? Или в голове ему какую-то стенку поставили, и стенка эта как резиновая – ударишь по ней, а она мягко отбросит назад.

Но ведь что-то есть там, за стенкой! Что же было до того? Всегда ли он был тут, с самого рождения? Что-то же с ним происходило, а он ничего не помнит – пустота в голове.

А почему, собственно, он решил, что появился на свет здесь, в Корпусе? Доказательств-то никаких. Но где же тогда? Ведь кроме Корпуса ничего нет! Или всё-таки есть?

Не оттуда ли выползают воспоминания о «прошлой жизни»? Но нет, их нельзя принимать всерьёз. Это же болезнь. Да и слишком уж странный мир из них выглядывает, не похожий ни на что привычное. Правда, Белый говорил как раз наоборот: всё, что кажется Косте бредом, есть на самом деле. Но ведь и сам Белый – только дурной сон, порождение Костиного больного сознания.

И опять появилась мысль, давно уже мучившая Костю. Ведь Белый и его слова не похожи ни на что известное. Но можно ли выдумать то, о чём не знаешь, чего никогда не видел, о чём никогда не думал? Так сон ли это?

Впрочем, кажется, это можно проверить. Вроде бы имеется способ. Что совсем недавно говорил Белый? Надо быстрее вспомнить, пока холод совсем не затемнил мозги. Значит, так. Было снежное поле. И он не чувствовал холода, и сам себе удивлялся – возможно ли такое? Стоять безо всего по щиколотку в снегу – и не мёрзнуть? Так не бывает. Тем более что снег-то самый настоящий, он ещё хрустел в ладонях, а Белому всё никак не удавалось слепить снежок, хотя тот и старался изо всех сил.

И вот этот рассыпающийся снежок и вытянул из глубоких ям памяти именно то, что нужно. Прощаясь, Белый сказал, что скоро будет плохо. Очень плохо. Можно сказать, смертельно. И тогда он придёт на помощь. Только сначала нужно кое-что сделать. А что? Да, теперь он