– Полно, все будет хорошо. Ее тронуть не посмеют.
На кротком лице девушки появилось выражение легкой укоризны.
– Да нешто она за себя боится? За нас ей страшно, Феденька.
Снова раздался легкий стук в дверь, и в горницу вошла боярыня лет пятидесяти в светлом платье-летнике. Лицо ее не отличалось кротостью, как у дочери, напротив, было что-то жесткое в ее плотно сжатых губах и колючем взгляде. Но едва она увидела детей, как глаза ее ласково засияли.
– Милые мои, вы тут, – слабо улыбнулась она.
– Матушка, – Федор поднялся навстречу боярыне. Он был на голову выше нее, и ему пришлось наклониться, чтобы она смогла поцеловать его в лоб.
– Феденька, – пробормотала Мария Годунова и заплакала.
Юноша смотрел на нее с болью в душе. Господи, помоги ей!
– Полно, маменька, полно, – забормотала Ксения.
– Все из-за меня, все из-за меня, – всхлипывала женщина. – Батюшку моего, Малюту Скуратова, уж больно на Москве не любили, потому и меня не привечали, а теперь вот и вас. Да еще Марфа эта…
– Какая Марфа, матушка?
– Да мать царевича… Как слух о Димитрии пошел, так батюшка ваш повелел Марию Нагую, инокиню Марфу, из монастыря привезти. Расспрашивал ее вместе с патриархом, а тут я, как на грех, вошла…
– И что же?
– Она так нахально отвечает, мол, знать не знаю, жив мой Димитрий аль нет. Злость меня взяла… Схватила я свечку да в лицо ей… Стрелец на страже стоял, он, поди, и разболтал, а может, и не он… Только в народе теперь говорят, дескать, царица старице Марфе глаза выжечь пыталась.
Ксения тихонько заплакала:
– Феденька, родненький, что ж делать-то нам?
– Молись, сестрица, Господь поможет.
Ему было всего шестнадцать, но он, оставшись единственным мужчиной в семье, ощущал себя ответственным за мать и сестру.
– И то правда, – сказала Мария и встала, утирая слезы, – пора к обедне. Счастье еще, что в доме молельная комната есть, а то ведь и в церковь не пускают.
– Я сейчас, – Ксения метнулась к двери. – Четки в светелке забыла.
Из горницы было слышно, как она поднимается на второй этаж в свою комнату. И через минуту – как бежит обратно, крича на ходу:
– Идут, идут! Матушка, братец, идут!
Она вбежала в комнату и почти без сознания повалилась на руки Федору.
– Что ты? Кто там? – испуганно залепетала мать.
– Князь Василий Голицын, с ним Мосальский и еще двое, и стрельцы, – в ужасе пробормотала девушка. – Я из светелки в оконце увидела, как они на двор зашли.
И правда, в сенях раздались тяжелые шаги, вскоре в дверях горницы появились рослые мужчины во главе с князем Голицыным. Вошли и остановились в нерешительности. Потом сняли шапки и поклонились.
– Мир дому сему, – проговорил Василий и снова замялся.
Федор подвел сестру к стулу, осторожно посадил ее и ответил:
– И вам не хворать, бояре. С чем пожаловали?
Пришедшие молчали. Федор подошел к кадке, зачерпнул ковшом холодной воды и жадно сделал несколько глотков, выжидательно глядя на Голицына.
Тот вздохнул и повернулся к Марии:
– Разговор есть к тебе, царица…
– Что ж, говори, – кивнула Годунова, пытаясь унять дрожь в голосе.
– Пойдем к тебе в светлицу, там удобнее.
Мария встала, перекрестилась на иконы в красном углу и обреченно направилась к двери. Ей было боязно оставлять детей, но возражать она не смела. «Неизвестно, зачем они пришли, быть может, ничего плохого и не случится», – успокаивала она себя.
Двое из пришедших пошли вслед за Марией Григорьевной. Голицын, немного освоившись, обратился к Ксении:
– И ты, царевна, иди к себе, тебя проводят. А мы пока с Федором Борисовичем поболтаем.
Но девушка вдруг заупрямилась. Она вцепилась в рукав брата и отчаянно затрясла головой:
– Нет-нет, я с ним останусь. Я не пойду.
