– Я вернулся, поднял сумочку, пошел назад, к женщине. Хотел ее обрадовать, что нашел украденное. Да только вижу, что ей совсем не до вещей своих. Худо ей было. Лежит на асфальте, вся в крови, лицо бледное. – Тут, хоть не новостью для Остужева оказался этот рассказ, он с трудом удержался от слез, что готовы были выплеснуться из глаз, и до боли сжал зубами палец на руке. А Брячининов рассудительно продолжал: – Ну, я стал в службу спасения звонить. Тут еще какие-то люди подошли.
– Женщина была в сознании? Что-то говорила?
– Я запретил ей говорить и глубоко дышать. Это очень важно при проникающих ранениях грудной клетки. Она на спине лежала, и кровь из-под нее на асфальт вытекала. Поэтому я помог ей на бок перевернуться, увидел две раны на спине. Попытался зажать их руками. А потом она сознание потеряла.
Слушать это, пусть и во второй раз, было страшно тяжело. Профессор хоть и внушал себе: «Это не она. Это просто какая-то, не знакомая мне женщина», а все равно к глазам подступили слезы, а к горлу комок.
– Когда появилась «Скорая»? – продолжал выспрашивать Возницын-Острый.
– «Скорая» быстро приехала. Тут у нас подстанция недалеко. Увезли женщину немедленно. Я потом, в отделении полиции, узнал, что она скончалась. Полицаи тоже быстро появились. Принялись меня мурыжить.
– Вас попросили дать показания?
– Разумеется.
– Как с вами обращались? – поинтересовался журналист, профессионально пытаясь выудить из ситуации жареное.
– Корректно они обращались. Не били, не пытали, повесить на меня убийство не пытались. Сняли показания, потом демонстрировали на компьютере фото с разными грабителями-разбойниками-наркоманами, чтобы опознал.
– Вы никого не опознали?
– Нет. Потом меня еще раз в ментовку вызывали, субъективный портрет рисовать. Я пошел, конечно, и художник по моим словам эту рожу нарисовал – но как-то вяло все было. Ясно стало, что раз по горячим следам убивца не нашли, то и дальше фиг найдут.
– Переговорите, пожалуйста, последнюю фразу, – прервал корреспондент в черновой записи интервью (а беловой так и не смонтировали): – Не «фиг найдут», а «вряд ли отыщут» или что-то вроде того, без просторечных выражений.
Свидетель послушно повторил отредактированное предложение, и на том запись оборвалась.
В специальной директории, хранившейся в компьютере у Остужева, имелось также интервью со скоропомощным врачом, везшим в тот вечер Лину в больницу. (Даже его благодаря деятельной заинтересованности вдовца удалось отыскать журналистам канала.) Но доктор (которого интервьюировал все тот же Макс Острый) ровным счетом ничего полезного не сообщил. Говорил он как по писаному, на своем медицинском волапюке – наверное, теми же словами, что историю болезни заполнял:
«Помню этот случай. Проникающее ранение грудной клетки, открытый пневмоторакс. Дыхание учащенное, пульс слабого наполнения, артериальное давление низкое, лицо бледное, синюшнее. Пострадавшая все время находилась без сознания. По пути следования нами был проведен комплекс реанимационных мероприятий, однако успехом он не увенчался, и пострадавшая скончалась». Интервью с доктором Остужев пересмотрел и все-таки заплакал.
А по существу, ничего больше им тогда добыть не удалось. И в дальнейшем по делу не нашлось никаких улик.
Орудие убийства так и не обнаружили.
Ничего не дала (как понял профессор по обмолвкам следователя – молодого парня по имени Кирилл Склянский) и работа с агентурой. Никто из темных личностей убийством не хвастался, о нем не проговаривался.
И не случилось больше на территории Большой Москвы ни единого аналогичного преступления. То есть нападения на женщин, конечно, были – особенно в темное время суток. И сумки из рук вырывали, и били – бутылкой, палкой, бейсбольной битой и даже отверткой. Но никто из разбойников не ударял ножом сзади. Ни один. И, невзирая на то, что каждому задержанному за разбой, особенно когда жертвами становился слабый пол, пытались пристегнуть убийство на Краснокабельной улице, никто его на себя не взял, и доказать ничего не удалось.
Так и осталось дело «висяком», вот уже на шесть лет.
И ни единой зацепки в том, кто убил его жену, профессор Остужев снова не нашел. Разве что на один-единственный момент обратил внимание на слова следователя, ведущего дело.
Тот очень долго, под самыми разными предлогами, отказывался от беседы, тем более под камеру. Наконец, на него надавили – какие-то высокопоставленные знакомые Чуткевича нажали на свои рычаги, и он, ворча, согласился. Следак оказался не заморенным, не зашоренным циничным волком, страдающим от профессиональных деформаций – напротив, молодым, светлым и, как показалось вдовцу, болеющим за дело парнишкой лет двадцати девяти. Обмолвился, что принял дело к производству, когда был совсем молод, и убийство это оказалось для него первым.
Жаль, нельзя было Остужеву самому принять участие в интервью – до этого следователь три или четыре раза вызывал его на допрос. По-всякому мурыжил, пытаясь выяснить, не являлся ли профессор заказчиком преступления. Затем, видимо, счел, что нет, и отстал. Но все равно было бы крайне неэтично возникнуть теперь перед ним в роли интервьюера.
