«языка», для вопросов, что собой представляют эти кровожадные косплейщики и какого черта они на людей кидаются, одного человека было более чем достаточно, даже если бы у них обоих было все в порядке с челюстным аппаратом и мне не нужно было одновременно конвоировать пленных и эвакуировать раненых.
Своей смерти копейщик так и не увидел. Я всадил ему короткую очередь в спину, когда он уже пытался встать на карачки. Второй, с лицом, залитым кровью из смятого моим ударом носа, по-прежнему был в глубоком нокауте. Я убрал от него оружие и перевернул парня на живот, чтобы не захлебнулся кровью, после чего стянул руки за спиной и спутал ноги его же собственными ремнями.
Пока все время контролируя близкую опушку, ходил проверять Рябушева, пришел послеадреналиновый отходняк. Такой адской стычки с бешеным всплеском адреналина у меня не было никогда в жизни.
Хотя нет. Была. Один раз. После того тяжелого момента, когда майор милиции Пётр Васильевич Борисевич, бросившись вперёд в загаженной наркоманами блатхате, не принял на себя предназначенный мне заряд картечи…
Семен был мертв, стрела попала ему в грудину, чуть выше подсумков. Вытащить ее я не смог, чтобы снять с тела разгрузку, понадобилось стрелу сломать. Крови почти не было, парень умер мгновенно. Это определило судьбу ещё и тоже оказавшегося живым лучника, решившего, что у него хватит сил и времени, пока я отвлекся, отползти в лес.
Приходивший в себя Мезенцев сидел на земле и ощупывал разбитую голову, упершись взглядом в пробитое пулями тело копейщика. На его поясе шумела радиостанция, оперативный дежурный охраны наводил суету.
– Иван Георгиевич, ты случаем ничего не знаешь, что это за упоротые косплейщики?
Мезенцев медленно повернул ко мне голову:
– Что с Рябушевым?
– Убит.
– Пи…сы.
Я согласно кивнул.
– В самом плохом смысле слова.
Это все было, конечно, нетолерантно и даже оскорбительно для безобидных представителей преимущественно творческих профессий. Однако всё, что я думал о нападавших, содержалось в самых что ни на есть плохих красках побочных значений данного определения. Безобидное увлечение альтернативными сексуальными практиками в данном контексте никакого негатива не подразумевало.
– О нападении доложил?
– Да.
– Кто напал, уточнял?
– Нет еще. Только, что ты палкой по башке получил.
– Вот и дальше молчи. Дальше все переговоры с лагерем только через меня.
Ситуация становилась весьма даже интересной. Тем не менее, тут требовалось доложить и о пленном.
– У нас пленный. – Я кивнул в направлении главмажора напавшей группы, так и лежащего ничком, после того как я его перевернул.
– Я вижу, – кивнул Мезенцев. – Что с ним?
– Нокаут, сотрясение, нос в блин. Удар хорошо поймал.
На глазах приходивший в себя Иван Георгиевич поднял на меня взгляд, хотел что-то сказать, замялся, но потом все же решился:
– Спасибо. Ты, выходит, один и без оружия всех тут сделал?
Я усмехнулся, несколько застеснявшись. Это было так, всех пятерых нападавших положил единственный невооруженный человек в группе, отделавшийся лопнувшей кожей на ударных костяшках и ноющей левой кистью.
– Если твоего автомата не считать.
– Без разницы… Ты ведь мне жизнь спас…
Я пожал плечами, присев рядом с ним на корточки и выкладывая на землю автомат Мезенцева и взятые у него магазины.
– Свою – тоже. Автомат заряжен, патрон в патроннике. Магазин неполный, около двадцати патронов.
В нескольких метрах от меня отсвечивал потемневшей серебряной насечкой и неизвестными мне рунами на клинке «бастард» нокаутированного мажора. В голову лезли какие-то совершенно фантастические выводы…
Глава II
До появления «Раптора», которым в этот раз оказался не «Black Pearl», а «Flying Dutchman», нас с Боцманом и Андреем Крамером даже не выпустили на берег. Окончательно пришедший в себя Мезенцев был краток:
– Ты старший. Оружие Рябушева пусть остается у тебя. Сидеть тут. На катер никого не пускать, разрешаю отойти от берега. Пленного никому не показывать. Рацию постоянно держать включенной.
