не сумела его различить. Он стоял неподвижно, прекрасно теряясь в тени, существуя в том бесшовном слиянии с пространством и почти-отсутствии, которое позволял себе только рядом со мной и только когда мы одни.
– Ладно. Сдаюсь. В чем моя ошибка?
– На данный момент? В том, что не трахаешься со мной.
Он запрокинул мне голову, забрав волосы в кулак, выгнул шею под резким углом и запечатал мои губы своими, глубоко проникая языком, целуя меня так жестко, дико и электризующе, что у меня выключился мозг и я уронила тут же забытый дневник.
Я не могу с ним дышать. И не могу дышать без него.
– Где ты чувствуешь себя самой свободной? – пробормотал он мне в губы.
Я укусила его за губу.
– Рядом с тобой.
– Неправильный ответ. Знаешь, почему ты так хорошо трахаешься?
Я просияла. Иерихон Бэрронс считает, что я «так хорошо» трахаюсь.
– Потому что у меня много практики?
– Потому что ты трахаешься так, словно потеряла рассудок и можешь найти его только по ту сторону секса. Без попыток срезать углы. Выбирая самый длинный, долгий путь к результату. Ты выглядишь красивой, мягкой, хрупкой Барби. А трахаешься, как монстр.
Пора подводить итог.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Не бойся монстра. Она знает, что делает.
– Почему ты все еще болтаешь?
– Потому что мой член все еще не у тебя во рту.
– Это легко исправить. – Я взлетела с диванчика и оказалась на Бэрронсе, с размаху уронив его на пол. Он упал и рассмеялся – о господи, как же я люблю этот звук!
Пока мы падали, я рванула змейку, и мои руки очутились на его горячей коже, мой рот – на его члене, и меня больше ничто не волновало, ничто не могло меня достать, потому что я вцепилась в Иерихона Бэрронса, и, как всегда, пока это длится, я буду цельной, идеальной и свободной.
Позже он сказал:
– Ты думаешь, что «Синсар Дабх» внутри тебя является все той же Книгой.
– И? – сонно спросила я. Секс с Бэрронсом оказался лекарством от всего, включая и жесткое напряжение абстинентного синдрома. Я весь день бросала вороватые взгляды на холодильник, где стояли мои милые баночки из-под детского питания, наполненные мясом Невидимого. Стискивала кулаки и зубы, запрещала ногам сделать хотя бы шаг в том направлении. Но член Бэрронса у меня во рту отлично избавляет от мыслей о том, что бы еще туда положить.
– Сомневаюсь, что она закрыта или открыта. Прекрати думать о ней так конкретно.
– Ты хочешь сказать, что она вплавлена в меня, мы неразделимы и моя этическая структура служит ей своего рода обложкой? И мне нужно перестать беспокоиться о Книге и начать думать о себе. С чем я могу жить. И без чего не смогу жить.
Он приподнялся на плече, так что мышцы вздыбились плавной волной, и посмотрел на меня сверху вниз, слегка улыбаясь.
Я коснулась его губ кончиками пальцев. Я обожала рот этого мужчины, то, что он со мной делал, но особенно я обожала те редкие случаи, когда он улыбался или открыто смеялся. В слабом свете темные, резкие черты его лица казались высеченными из камня. Бэрронс не был классическим красавцем. Он был тревожащим. Хищным. Первобытным. Запретным. Большим и мощным, излучающим доисторический голод. Его глаза казались клинками, которые впивались в тебя: темные, древние, мерцающие хищной внимательностью. Он двигался, как зверь, даже будучи в человеческой форме. Одного взгляда достаточно, чтобы у женщины в желудке все перевернулось и она сорвалась на бег.
А вот направление этого бега и является определяющим пунктом: побежит она прочь или к нему, зависит от ее способности быть честной с собой, ее жажды жизни и готовности заплатить любую цену за то, чтобы чувствовать себя чертовски живой.
– Что? Почему ты улыбаешься? – спросила я.
Он укусил меня за палец.
– Прекрати выпрашивать комплименты. Я говорю их достаточно часто.
– Никогда не будет достаточно. Когда речь идет о тебе. Так
– Я думаю, что все эти вопросы совершенно не имеют значения. Ты жива. Ты не безумна и не маньячка. Жизнь продолжается, и в процессе проясняется правда. Перестань быть такой нетерпеливой.
Я запустила руки в его густые темные волосы.
