надо было выслушать и по возможности помочь.
За окном уже темнело, когда в кабинет вошел последний, почтенного вида старичок. Уставший Иван Дмитриевич слушал его вполуха.
— …с чертями водится.
— Кто? — чуть не подскочил очнувшийся от упоминания нечистой Крутилин.
— Как кто? Сосед мой, кассир Венцель.
— С кем он водится? — переспросил начальник сыскной.
Вдруг послышалось?
— С чертями.
Ивану Дмитриевичу очень хотелось гаркнуть: «Пшел вон!» Как же надоели ему сумасшедшие! Что весной, что осенью дня без них не проходит. Вроде и зима давно, а все идут и идут.
Однако свой порыв начальник сыскной сдержал: орать на сумасшедших себе дороже — могут и пресс-папье запустить в голову. А могут крепко обидеться и закидать кляузами начальство. Кинув взгляд в листок, на котором черкнул имя-отчество посетителя, уважительно спросил:
— Надеюсь, Петр Петрович, вы понимаете, сколь серьезны подобные обвинения?
— Понимаю. Потому в сыскную и явился. Наружной-то полиции с чертями не совладать. Только на вас надежда.
— Благодарю за доверие. Но сперва давайте-ка уточним факты. Раз утверждаете, что сосед якшается с чертями, значит, видели их. Когда, где?
Петр Петрович испуганно перекрестился:
— Что вы? Бог миловал.
— Неужто сам сосед в этаком знакомстве признался? — попробовал зайти с другого бока Крутилин.
Если окажется прав, значит, не посетитель, а сосед его умом тронулся. Или пошутил неудачно.
— Держи карман шире. Как же, признается он, сарделька немецкая. Учуял я их, — признался старик и дотронулся скрюченным пальцем до переносицы. — Собственным носом учуял.
Значит, не сосед, а сам Петр Петрович с катушек съехал. Теперь надобно понять: буйный он или тихий?
Старик о размышлениях Крутилина не подозревал и продолжал доверительно рассказывать:
— В первый раз учуял я чертовщину с месяц назад, в Предпразднство Введения во храм Пресвятой Богородицы[1]. Пришел тогда с вечерней службы, в коридоре столкнулся с Венцелем. И чуть не задохнулся от ужасной вони, которую тот источал…
Иван Дмитриевич открыл табель-календарь:
— В субботу дело было?
— Да. И в другие разы тоже. От Венцеля исключительно по субботам чертями воняет.
Крутилин, кажется, понял причину этому явлению и от радости даже хлопнул себя по лбу:
— Помилуйте, Петр Петрович. От кого же по субботам чертями не несет? Каюсь, даже от меня. Грех это перед выходным не выпить. Небось и сами закладываете? — Начальник сыскной указал на трясущиеся руки посетителя.
Старик вскочил:
— Да как смеете? Я сорок лет в экспедиции ценных бумаг… без единого замечания… Его высокопревосходительство самолично прослезились на прощание. Вообще в рот не беру, печень не дозволяет. А что до рук… Доживете до моих лет…
Еще и не пьет. Точно сумасшедший. Но, увы, тихий. Был бы буйным, схватил бы за лацканы или укусил. А значит, не судьба сдать Петра Петровича в лечебницу для душевнобольных. Там и для буйных коек не хватает.
— Простите. Обидеть не хотел, — примирительно сказал Крутилин. — Но поймите, Петр Петрович, запах перегара, пусть и неприятен, преступлением не является…
— При чем тут перегар? От Венцеля не перегаром, паленой шерстью разит.
— Паленой шерстью? — удивился Крутилин.
— Поняли, наконец?
— Не совсем…
— Черти чем покрыты? Шерстью. А в аду чем заняты?
Крутилин пожал плечами.
— Грешников они жарят, — объяснил ему Петр Петрович. — Потому то и дело подпаливаются. От того и запах.
— Хорошо, допустим. А Венцель тут при чем?
— Как известно, Создатель наш по субботам отдыхает.
Крутилин согласно кивнул, Прасковья Матвеевна не раз про то говорила.
— Потому по субботам за нечистью пригляд отсутствует. Пользуясь случаем, черти спускаются на землю, чтобы задания приспешникам раздать.
