находит его мерзким, но другой еды на сегодня не предвидится. Она сглатывает горьковатую массу, суёт в рот ещё один обрывок. Жуёт яростно, песчинки скрипят на зубах. Глотай, Акеми, если не хочешь разреветься, как малолетняя соплячка. Или ты не хозяйка своим эмоциям?
В плечо ударяется камешек. Маленький, не больно. Акеми вздрагивает, оборачивается, испуганно шарит взглядом вокруг. В серых сумерках от опоры Купола отделяется щуплая фигура, приветственно машет девушке рукой.
— Боннэ? — удивлённо окликает Акеми. — Ты зачем здесь?
— З-затем! — радостно улыбается Жиль и вприпрыжку спешит навстречу. — З-за т-тобой следил, вот так вот!
Девушка теряется, пытаясь понять, шутит он или всерьёз, и поспешно запихивает комок водорослей в карман штанов. Бывший юнга останавливается в метре от Акеми, рассматривает её, склонив голову набок. Улыбка на его лице гаснет.
— Т-ты… Чего с-случилось?
— У меня — ничего, — как можно безразличнее отвечает Акеми. — Гуляю после работы. Тебя сюда как занесло?
Жиль мнётся. Пожимает острыми плечами, пинает камушки носком ботинка.
— Я ночую т-тут, п-под лодкой, в-вот так вот, — признаётся он наконец. — Ну, и увидел т-тебя. И х-хотел п-поздороваться.
Девушка оглядывается, смотрит туда, куда указал мальчишка.
— Под той лодкой? Ты что — так и не вернулся домой?
Он молча кивает. Даже в сумерках видно, как краснеет правая сторона лица. Акеми становится неуютно. Собственные проблемы начинают казаться мелочами жизни.
— Тут же сыро, бака! И действие Купола слабое! — сердито восклицает она. — В городе места мало? Боннэ, ты…
— Бака, з-знаю. Тут м-мокро, но лёд не растёт, — Жиль вздыхает. — Метни б-ботинок, если т-тебе от этого б-будет легче.
Он отступает на несколько шагов в сторону и покорно поднимает руки. Акеми смотрит на мальчишку, и от его виноватого взгляда что-то внутри неё плавится. Секунда на раздумья — и она протягивает ему ладонь:
— Идём. Я устала и хочу домой. А ты поживёшь пока у нас.
Просияв, Жиль срывается с места и несётся к своей перевёрнутой лодке.
— Я сейчас! — кричит он радостно.
И возвращается в обнимку с большим бумажным кульком. Из него одуряюще вкусно пахнет кукурузными лепёшками.
— Б-бери, Акеми. Т-ты же голодная…
Девушка заглядывает в пакет — и не может сдержать удивлённого возгласа:
— Как много! Жиль, откуда столько?
— Спёр, — коротко отвечает бывший юнга.
— Я не возьму, — хмурится Акеми и направляется прочь от пирса.
Жиль догоняет её, суёт в руку лепёшку.
— Ешь. Я п-помню, что ты не б-берёшь чужое. Я честно сп-пёр. В уплату за работу, в-вот так вот. Это п-после обеда осталось. Т-ты не п-поверишь, куда бы это всё д-дели…
— Куда? — машинально спрашивает Акеми, не оборачиваясь.
Жиль почти бежит за ней, придерживая кулёк у груди. Акеми борется с желанием впиться в лепёшку зубами, но не может себе позволить этого при юном воришке. Пусть поймёт, что она возмущена его поступком.
— У н-начальника столовой с-свинья. Д-две. И в-всё, что остаётся со стола, идёт им. В-вот так вот. Я и з-забрал — чтобы д-досталось тем, к-кто заслужил.
После недолгих размышлений, кто более достоин кукурузных лепёшек — свинья или голодная молодая женщина, Акеми решительно суёт кусок лепёшки в рот.
— Остальное — в семью, — строго говорит она. — Как плату за кров. И поторапливайся, не то придётся пешком через весь город идти. Гиробус ждать не будет.
Акеми Дарэ Ка стоит у приоткрытого окна и смотрит с высоты двенадцатого этажа. Вечерний Азиль кажется тёмным и тихим, но Акеми точно знает, что в это время на пыльных улицах Третьего круга ещё кипит жизнь. Возвращаются со второй смены работники целлюлозной фабрики и завода пластмасс, из прачечных и швейных мастерских, целыми семьями расходятся по домам посетители вечерней проповеди Собора. Она смотрит в темноту за окном, пытаясь понять, почему ей так беспокойно.
— Акеми, — окликает её отец.
Девушка вздрагивает, извиняется и ставит на низкий столик жестяной поднос с тремя маленькими чашками, похожими на половинки ярких шаров. Ярко-жёлтую больше всех любила мама. Теперь эта чашка негласно принадлежит Акеми. Отцовская чашка синяя, как небо над морем после бури. Алую
