— Почему? — спросил Ром.
— Ты ведь Монтекки, который спутался с матой? Я тебя сразу узнал.
— Я и не отказываюсь. А это моя жена. Что дальше?
— А то, что мне не нравится, когда предатели суются к нам в деревню.
— А мне не нравится ваша физиономия, синьор, не знаю, как вас звать.
— Не задирайся, Ром, — прошептала Ула ему на ухо, — уйдем отсюда.
— Ах ты, молокосос!
Бруно полез на Рома с кулаками. Ром подпустил его поближе, сильно ударил в подбрюшье. Тот согнулся и упал на соседний столик. Двое его дружков полезли на Рома, но третий сцепился с ними, крича:
— Уходите, я задержу этих дураков!
Ром схватил Улу за руку, они выбежали, вскочили на лошадей и помчались во весь опор, хотя никто за ними не гнался.
— Видишь, — сказал Ром, отдышавшись, — и здесь у нас нашлись защитники.
— Эх, Ром, — засмеялась Ула, — сразу видно, что ты не мат, считать не умеешь. За нас один, а против трое. Если все население Гермеса поделится в такой же пропорции — нам несдобровать. А здорово ты двинул этого типа, молодчина!
— И все же, — сказал Ром ворчливо, — нам не следовало ездить в деревню. Сторти предупреждал…
— Моя вина, — признала Ула. — В другой раз можешь не слушать свою безрассудную жену.
Они остановились у водопада, чтобы еще раз послушать мелодию падающих струй и прийти в себя после очередного неприятного переживания.
— Скажи, Ром, почему агры так не любят матов? Там ведь были агры?
— Почему же, могли быть и билы, химы или техи. В таких поселениях нужны разные спецы.
— Во всяком случае, Бруно из вашего племени.
— Матов недолюбливают все кланы. И есть за что. Ваши люди надменны, смотрят на прочих свысока. Кому это может нравиться?
— Но, согласись, мы делаем самую важную работу.
— Ты повторяешь то, что сказала в первую нашу встречу.
— Что с того, если это правда.
— Ты опять за свое. Вам с детства внушают мысль о превосходстве матов над другими кланами. А ведь по конституции все кланы равны.
— Равны в порядке очередности. Там так и записано: номер один — маты, номер два — физы и так далее. Ну, признай, милый, кто-то ведь должен управлять, а на это способны только те, кто умеет обращаться с ЭВМ.
— Что ж, — в сердцах сказал Ром, — управляйте. Но тогда не жалуйтесь, что вас не любят.
— Ром, — не унималась Ула, — ты и сам занялся математикой. У тебя есть способности, с моей помощью овладеешь и суперисчислением, сможешь пробиться наверх. Не копаться же нам с тобой весь свой век в навозе.
— Я рожден для навоза, как ты изволила выразиться, люблю свою профессию и никогда ей не изменю.
— Ты меня уже не так любишь, Ром?
Он взглянул на нее с упреком.
— Ула, чем больше нас преследуют, чем более дорогую цену за наш союз приходится платить нам самим и нашим близким, тем сильнее мое чувство к тебе. Но не требуй от меня измены самому себе. Я ведь не прошу, чтобы ты забросила свою математику и занялась чуждым для себя делом. Правда, что я сам начал изучать твою специальность, чтобы найти общий с тобой язык, завоевать тебя, и буду бесконечно рад, если и ты проявишь интерес к моей профессии, не отрекаясь от своей. Я долго размышлял над всем этим и осознал одно: мы можем понимать и любить друг друга, оставаясь каждый тем, что он есть.
Он прав, подумала Ула, только в его словах слишком много рассудочности. От них веет холодком. Ром не так относился ко мне до нашего сближения. Это уже не тот пылкий юноша, который готов был ради меня не просто дать изрубить себя на куски, но и вывернуть свою душу. Как трогателен он был, когда на ломаном языке матов, похожем на детский лепет, признавался в своих чувствах! Вероятно, со временем он все больше станет походить на старшего Монтекки — сурового агра, фанатически приверженного своей профессии. Уж не лучше ли расстаться заранее?
Ула молчала, и Ром подумал, что она своенравна, капризна, не желает внимать доводам здравого смысла.
«Мог ли я ожидать, что у моей жены так скоро проявится инстинкт стяжательства и она будет толкать меня на путь карьеры, ничуть не заботясь о моих склонностях и интересах? А ведь мать предупреждала меня, что Ула привыкла к роскоши, ее не соблазнишь «раем с милым в шалаше». Если так пойдет дальше, она уподобится старшей Капулетти, сварливой и вздорной матроне. Стоит ли дожидаться?
Бог ты мой, Колос, какие чудовищные мысли приходят мне в голову! Как я мог хоть на секунду усомниться в своей возлюбленной, которая ради меня отважилась бросить свой дом, порвать с родней, пойти на невзгоды и лишения! Ула капризна — таковы все женщины. Она тревожится о нашем будущем — разве не так должна поступать молодая хозяйка, сознающая ответственность за свою семью? Я обязан сейчас, здесь, немедленно сказать ей нечто такое, чтобы никогда больше между нами не возникало размолвок. Но где найти нужные слова?»
Долго сидели они у водопада, занятые своими мыслями. Потом Ром взял Улу за руку и сказал:
— Что это, Ром?
— Стихи. Жалкие, но стихи. Помнишь Дезара? Они сложились у меня сами собой. Я хочу сказать тебе, Ула…
— Не надо, милый, лучше не скажешь. Хочешь, прочитаю тебе стихи о таких же, как мы с тобой, влюбленных, только они жили давно, на Земле…
И она стала читать:
Она прильнула к нему.
Подъезжая к дому, они увидели, что здесь произошло что-то неладное. Двор был усеян осколками разбитых стекол, крыльцо повреждено, а их чудо- робот, нервно хохоча, наводил порядок с помощью автометлы.
— Что случилось, Робби? — спросила встревоженная Ула.
— Ничего особенного, хозяюшка, пара хулиганов поупражнялась в метании пращи.
Ром с Улой переглянулись: наверное, Бруно со своими дружками.
— Больше они ничего не собирались сделать?
— Кто знает, что у них было на уме? Да я не позволил.
— Молодец! — похвалил Ром.
— К сожалению, хозяин, вы ведь знаете, я не имею права наносить увечья людям, а взывать к их совести было бесполезно.
— Как же ты их отогнал?
— Подвел к окну шланг и направил на них струю. Это им не понравилось, и они дали тягу. — Робот опять засмеялся.
— Ты доволен, что обратил негодяев в бегство?
