не разжимая губ, потом отворачивается и идет на другой конец комнаты. Мальчики расступаются перед ним, как Красное море перед Моисеем. Там, на краю одной из ванн, стоит массивный фонарь, удивительно похожий на железного ворона. Такими фонарями — с колпаком, направляющим луч в одну сторону, — обычно пользуются на железной дороге. Джулиус открывает его, зажигает спичку, подносит пламя к фитилю. Поворот вентиля, шипение спички, встретившейся с маслом, — и из фонаря выстреливает луч густого ярко-желтого света, прямоугольный, как окно в другой мир.
Джулиус берет его за ручку и идет обратно. Качаясь, фонарь подсвечивает тела и бледные лица, вытягивает их из мрака по одному и отделяет от остальных. Томас тоже чувствует на себе луч и сжимается; он видит, как из-под его ног вырывается длинная тень, словно ищет, куда спрятаться. Ему приходит в голову, что Джулиусу было необязательно оставлять фонарь так далеко от стула, что все это — торжественный проход через умывальню, разжигание огня, неспешное возвращение — часть давно продуманного представления. Продумано и то, как он вытягивается во весь рост, чтобы подвесить лампу на металлический крюк, который будто случайно вбит в потолок именно в этом месте, в двух шагах от стула. Джулиус наклоняет фонарь так, что Коллингвуд оказывается в параллелограмме света с резкими, будто прочерченными по линейке гранями. Свет почти полностью раздевает его, проникая сквозь хлопчатобумажную ткань ночной сорочки: можно различить темные пятна сосков и изогнутые поперечины узкой грудной клетки. Лицо Коллингвуда напряжено, но спокойно. Томас не может сдержать восхищения, хотя нередко принимал наказание от старосты. Требуется невероятное самообладание, чтобы выдержать слепящий свет этого фонаря. Он такой яркий, что кажется, будто веснушки Коллингвуда оторвались от его кожи и висят в четверти дюйма от щек.
— Итак, начнем?
Коллингвуд отвечает не сразу — у него пропал голос. Наконец звучит ритуальная фраза:
— Прошу, сэр. Испытайте меня.
— Вы готовы подвергнуться испытанию?
— Готов. Да будут изобличены мои грехи.
— Они должны быть и будут изобличены. Хвала дыму!
— Хвала дыму!
И затем все, хором:
— Хвала дыму!
Даже Томас двигает губами, повторяя ненавистную формулу. Он узнал ее только в школе. С тех пор не прошло и шести недель, но слова уже вросли в него, поселились у него на языке. Вероятно, избавиться от них можно будет, лишь вырезав их ножом.
Начинается допрос. Голос Джулиуса звенит в большом помещении. У него приятный голос, размеренный, глубокий. Когда надо, он звучит как голос любимого дядюшки. Как голос родного брата. Как голос друга.
— Вы староста, Коллингвуд, — говорит Джулиус. Это в его стиле: начать с чего-нибудь безобидного. И заставить тебя потерять бдительность. — Сколько времени прошло с тех пор, как вы заняли эту почетную должность?
— Один год и семестр, сэр.
— Год и семестр. И вы довольны своим положением?
— Я рад служить.
— Вы рады служить. Прекрасный ответ. Вы добросовестно исполняете свои обязанности, не так ли?
— Стараюсь, сэр.
— И как вы относитесь к тем мальчикам, за которыми обязаны присматривать?
— Отношусь к ним… сэр? По-доброму. С симпатией.
— Ага, очень хорошо. Хотя порой они ведут себя как настоящие разбойники.
— Полагаю, сэр, они ведут себя настолько хорошо, насколько это в их силах, сэр.
— Одного «сэр» достаточно, Коллингвуд.
Джулиус ждет, пока в комнате не смолкнет краткий всплеск хихиканья. Он стоит сбоку от фонаря, лицо его находится в тени. Весь мир свелся к одному юноше и одному стулу. Коллингвуд ерзает, его сорочка задирается, так что приходится натянуть ее на колени. Делает он это неловко. Его сжатые кулаки не желают разжиматься.
— Но вам ведь нравится наказывать их, ваших юных подопечных, которые послушны настолько, насколько это в их силах. Иногда вы наказываете их весьма жестоко, как я слышал. Не далее как вчера многие мальчики видели, как вы производили порку. Двадцать один удар. Школьной сестре милосердия пришлось обрабатывать шрамы.
Коллингвуд покрывается потом, но такой допрос он способен выдержать.
— Все, что я делаю, — говорит он, — я делаю ради их же блага. — И добавляет, с легкой рисовкой: — От этих наказаний я страдаю больше, чем они.
— Так, значит, вы любите этих мальчишек.
