принюхивается, изучает свое дыхание — не дымит ли он. Но не дым волнует его кровь, а совесть, граничащая со стыдом. И тем не менее он не сомневается в правильности своих действий. Приезд Джулиуса — акт агрессии, наподобие хода на шахматной доске, которую они только что сложили. Этот ход требует ответа.
И вот дверь перед ними. Томас стучит громко, смело. Чарли морщится от стука. Никто не отзывается.
— Можешь подождать меня здесь. В конце коридора. Свистнешь, если кто-нибудь появится.
Томас видит, что Чарли испытывает искушение. Нервничает. Не из-за недостатка храбрости. Просто ему кажется, что это нехорошо. Не то чтобы противозаконно, но не по-джентльменски, против правил цивилизованного поведения. Интересно, думает Томас, был бы Чарли менее щепетильным, если бы ему предложили обыскать комнату камердинера?
— Идем, — наконец решается Чарли. — Если нас поймают, отвечать будем вместе.
Комната гораздо больше, чем отведенная им, и богаче обставлена. В ней есть кровать с балдахином, бюро, несколько кушеток; дюжина искусно выполненных моделей парусников британского флота, расставленных на встроенном в стену стеллаже. Дорожный сундук Джулиуса распакован и убран наверх, на тяжелый ореховый шкаф. Одну стену украшает картина с лисицей, выслеживающей птицу, другую — старинная карта Англии. Умывальник заставлен бутылочками с духами и серебряными щетками для волос. Это совсем не то, на что рассчитывал Томас. Он-то думал найти здесь постель и раскрытый сундук, несколько предметов одежды, которые можно осмотреть за несколько минут. На мгновение им овладевает растерянность. Что делать? Если до сих пор он противился получению знания, то эта комната положит конец всем сомнениям. Джулиус — сын леди Нэйлор. Конечно, воспитывался он другими людьми, однако это пространство принадлежит ему, принадлежало с самого детства; возможно, парусники дарили Джулиусу на день рождения, пока модели ему не надоели и их не сменили охотничьи собаки, ружья, крикетные щитки, сшитые по ноге.
Чарли смотрит на Томаса и видит на его лице смятение.
— С чего начнем?
На самом деле он говорит другое: «Нас не должно быть здесь».
— Со шкафа, — отвечает Томас и тянет на себя дверцу.
Он не ждет, что Чарли будет участвовать в поисках.
Им не удается найти ничего полезного для себя: ни дневника под подушкой, ни документов или писем на крышке бюро или в его ящичках, ни смятой записки в корзине для мусора. Зато количество рубашек поражает воображение — больше тридцати, и все отглажены и сияют такой белизной, что кажутся новыми. Томас находит также три пары кожаных перчаток; игрушечную рапиру и настоящую шпагу-трость, которые небрежно засунуты вглубь шкафа; ручку из слоновой кости с золотым пером. Шпоры, хлыст для верховой езды, тонкий складной ножичек с роговой рукояткой и четырехдюймовым лезвием. Но ни единой подсказки, никакого объяснения причин, которые побудили Джулиуса приехать в поместье. Не раскрыто ни одной тайны, проливающей свет на его характер.
Правда, кое-что все же есть: деревянная шкатулка. Томас обращает на нее внимание именно потому, что она выглядит нарочито неприметной. Стоит на ночном столике, вроде бы на виду, но при этом завалена книгами. Почти случайно. Но слишком уж аккуратно.
Шкатулка совсем невелика и покрыта необычным лаком: в лучах вечернего солнца он светится красным. Она не настолько легка, чтобы казаться пустой, но и не особенно тяжела; для хранения писем у нее неподходящие пропорции; от нее исходит едва заметный запах, чем-то напоминающий запах старой кожи. И она заперта. Есть маленькое серебряное отверстие под ключ — а ключа нет.
Томас относит ее к бюро, открывает перочинный ножик, вставляет кончик лезвия в замок. Приходится повозиться, но замок простой: он поддается, стоит только нажать посильнее. Томас чувствует, как Чарли у него за спиной хмурится и нагибается пониже, чтобы все разглядеть. Жестом фокусника Томас откидывает крышку и видит (от разочарования у него екает в животе) сигареты. Сложенные ровными рядами, десятков с шесть, белые и хрупкие в обрамлении блестящего дерева.
— Черт, — шепчет он и закрывает шкатулку.
Но Чарли останавливает его:
— Открой-ка. Понюхай.
Томас так и делает, сует нос прямо в сигареты, затем вынимает одну и проводит ею у себя под ноздрями. Он никогда не курил и, если подумать, даже не держал сигарет в руках. Однако аромат табака он узнаёт и может представить, как тот будет пахнуть при горении. Но есть и еще один запах: более тяжелый и терпкий, трудноуловимый. Чарли нависает над его плечом, прикрывает глаза, перебирая воспоминания, ищет в памяти следы этого запаха.
— Так пахло от нижней рубашки, — наконец произносит он, — когда ее приносили после стирки. Я имею в виду, в детстве. До того, как началась дисциплина. Запах щелока, там, по центру груди и еще между лопатками, там, где прачка оттирала твою сажу. Но под щелоком было что-то еще, запах не пота, а чего-то другого.
Слова Чарли возвращают Томаса в его детскую комнату, где много раз повторялась именно эта сцена: он сидит на кровати, голый по пояс, и берет рубашку из стопки чистого белья; перед тем как надеть ее, нюхает, распознает запахи; на открытом окне стоит ваза с цветами, поют птицы. Это запах
