— Давайте, — говорю я. — Бейте меня, если надо.
И он бьет, молча хлещет меня по плечам, по спине, по бедрам, пока я прикрываю лицо и глаза. Мы оба дымим, он — от гнева, я — от боли; каждый вдыхает то, что исходит от другого. Это не разделяет нас, а, наоборот, укрепляет нашу связь. Быть семьей означает делить дым друг друга. Все остальное — лишь рукопожатие: холодное, формальное, удерживающее на расстоянии. Обрекающее на изоляцию. Человек рождается не для этого.
Потом, все еще тяжело дыша от напряжения, он начинает рассказывать. О том, что в его комнату пробрались те двое и украли его сигареты, а одну сломали и положили сверху, чтобы он обо всем узнал. В гневе он бледнеет. Красивый мальчик, с самого детства. Я наполняю для него ванну, чтобы он мог стереть сажу. Пока он сидит и отмокает, я прибираюсь в комнате. Шкатулка с сигаретами так и стоит открытая. Я опускаю крышку и запираю шкатулку на ключ.
Он не делится со мной сигаретами. Каждая из них, часто говорит он мне (а он любит держать их в руках, использовать как указку, тыкать мне в лицо, и тогда сигарета напоминает палец вороньего пугала, истекающий табаком), каждая из них стоит два моих годовых жалованья. За пять штук родная мать продала бы тебя палачу.
Я возражаю.
У меня нет матери, говорю я.
И всякий раз мы оба смеемся.
— Что вы будете делать? — спрашиваю я, подтыкая его одеяло. — Как накажете воров?
— Научу, — говорит он. — Джентльмен никогда никого не наказывает.
Я дожидаюсь, когда он заснет. Спустя некоторое время его черты разглаживаются, и я опять вижу маленького мальчика, подложившего одну руку под щеку.
Поздно вечером я сжигаю одежду. За домом стоит старая сушильня с печью, которая прекрасно подходит для этой цели. Мистер Спенсер никогда не носит того, что было испачкано. От щелока, говорит он, ткань грубеет. На огонь прилетают птицы. Грачи. Мои сородичи. Они с карканьем ходят по периметру, очерченному светом, и греют перья. Я пробую шагать им в такт. При моем приближении они отскакивают, но возвращаются на свою позицию, стоит только повернуть обратно. Это почти что танец.
Наутро, после позднего завтрака, мистер Спенсер велит мне найти дворецкого. Торпа. У Торпа глаза повсюду, говорит мистер Спенсер. Поместье — его царство, и правит он при помощи шпионов. Торп наверняка знает, где эти мальчишки проводят время.
Да, Торп знает. Он говорит, что мальчики тренируются в гимнастическом зале. Главное здание, первый этаж, восточное крыло. Он говорит для мистера Спенсера, не для меня. Его глаза смотрят сквозь мое лицо, как сквозь оконное стекло, на того, кого я представляю.
Мне не нравится Торп. Это человек, который никогда не дымит в обществе других. Человек без роду и племени.
Одинокий человек.
Конюхи воспринимают его иначе. Они говорят, что это человек, похоронивший детей.
Почему-то они никогда не говорят: «похоронивший собственных детей».
Лаборатория
Джулиус входит в гимнастический зал, когда они еще разогреваются. На нем трико по колено, синяя фуфайка, высокие мягкие туфли на шнуровке. Через плечо переброшено маленькое полотенце.
Прежде чем эти двое успевают отреагировать на его появление, он снова исчезает и бежит через коридор в бильярдную. Минутой позже он возвращается с песочными часами в руке, широко улыбаясь.
— Я знал, что здесь есть часы. Они помогут нам отмерять время.
Чарли и Томас, не говоря ни слова, нагибаются и пролезают под веревками, чтобы покинуть ринг.
— О, значит, мистер Прайс был прав. Он сказал, что вы двое — жалкие девчонки и побоитесь выйти со мной на ринг.
Чарли видит, как напряглась спина Томаса, и тут же говорит:
— Я готов.
Джулиус улыбается:
— Мистер Купер! Отлично. Играем по правилам маркиза Куинсберри, полагаю. Остается только догадываться, как дрались во времена, когда не было перчаток.
Не дожидаясь ответа, он поворачивается к ним спиной, открывает шкаф и ищет перчатки для себя. Наконец он выбирает пару сильно потертых. Старая кожа покрыта мозаикой трещин. Он бьет перчатки друг о друга и смотрит, как рассеивается облако пыли.
