остановится, исчерпает себя. Так уже было с тучей грибов и собачьей рощей. Так было с морем зеленки, о котором мне не рассказывали, но постоянно между собой вспоминали.
Но воронка неуклонно росла. Данные со спутников оказались неутешительными. Они фиксировали скорость оседания пластов, распространение в атмосфере пылевых масс. Инфракрасная съемка была более впечатляющей — она давала визуальное представление о том, как быстро раздвигаются границы воронки.
Она заглатывала Деметру, как черная дыра глотает звезды. Планета оседала, по ее поверхности бежали громадные трещины. Целые километры пустыни проваливались в ничто.
Тогда мы наконец-то поняли, что обречены. И на последней базе, в маленькой комнатке, наполненной перепуганными людьми, воцарилась жгучая, немилосердная тишина.
Я помню эту тишину очень отчетливо. За окном стоят пыльные сумерки. Люди в скафандрах повышенной защиты молчат все, как один. И только слышно, что снаружи скребется песок. Словно ногти заживо похороненного царапают и царапают изнутри надежно запертый, заваленный камнями гроб.
А потом начальник устало говорит:
— Ну что, на плоты?
И все без вещей, лишь с аварийным запасом дыхательной смеси, бегом, почти уже не соблюдая порядка…
В общем-то, это была безнадежная затея. Мы бросали единственную на планете старт-площадку, потому что выйти в космос было не на чем. Оба грузовых челнока, идя на посадку, развалились в стратосфере. Мы не могли воспользоваться Н-пространством, потому что планетарный коридор обычно слишком мал и не рассчитан на переброску людей. Все, что нам оставалось, — это погрузиться на плоты и двигаться прочь от воронки к запасным делянкам — туда, куда тянулись еще струны пространственных маяков.
Мы летели весь вечер — длинный вечер забитого пылью мира. Во мгле, с северо-востока, где за нами шла воронка, полыхали молнии, плясали неистовые смерчи. Первую тысячу километров мы прошли, борясь с агонизирующим Н-пространством, — направляющая струна рвалась, автоматически восстанавливалась, чтобы затем порваться снова. Дальше стало легче, но данные, которые начальник получал по портативной станции связи, были неутешительными: воронка росла.
Она росла, когда мы прошли отметку в полторы тысячи километров. Ширилась, когда пролетели две тысячи. Шла за нами по пятам, когда на трех тысячах плоты встали на якорь. Дальше не было маяков. Дальше вообще не было никаких дорог.
Мы сгрудились вокруг бывшего начальника базы.
— Борис Евгеньевич, ну как? Есть связь?
Связи не было. Спутники над планетой молчали. Молчала станция на орбите. И космос…
Космос тоже молчал.
Мы — люди? Люди, когда-то поднявшиеся с четверенек. Придумавшие первый город. Запустившие в небо бесчисленное множество ракет.
Мы — нечто. Разумное чудо Вселенной. Гусеница, наколотая на булавку. И мы — ничто.
Я спрыгиваю на песок. Он выплескивается из-под подошв — в свете молний это хорошо видно. Почва дрожит под ногами, динамики доносят едва различимый гул. Он все ближе, скоро встанет бок о бок с нашими плотами. Бежать некуда. Застывшие в воздухе машины. Полсотни блестящих шлемов. Полсотни повернутых в одном направлении голов.
Я с трудом иду по земле, шаткой, как трясина. Пустыня ползет по швам; кажется, можно увидеть лохматые нитки. Можно увидеть изнанку: посеял кулон — получи рощу. Посеял муху — получи жужжание. Посадил гриб — забирай грибной дождь.
Планета играет с нами в ассоциации. Посеяли ген старения? Что удивляетесь? Получайте смерть.
Но если это еще не все? И можно что-то сделать? Если?..
Я останавливаюсь, снимаю шлем. Песок жжет щеки, засыпает глаза, хлещет в легкие. Снимаю скафандр с автоблокировки — и он, безвольный, падает к моим ногам.
Деметра, что будет, если… засеять самого себя?
Песок вокруг. Я погружаюсь в него, как в море. Плотное море: цепкие, мягкие пальцы.
Ты летишь сквозь пространство — и я с тобой. Ты несешься сквозь время — и я с тобой. Ты знаешь, каким будет небо и следующее утро.
— Да. Знаю.
Ты берешь меня осторожно за локоть. Обнимаешь — наивно, по-детски. Говоришь:
— Мир меняется, пап. Тихо. Не спугни.
— Кто ты?
Мы снова стоим под светом трех лун. У тебя — облик моей дочери. Но ты стала старше. Что с тобой? Ты выросла?
