на Карибы, и что? Искать транспортное средство, добираться на нем куда-то, паковать чемоданы, потеть, кашлять от дорожной пыли. Ну уж нет. Мобильные дома — залог счастливого настоящего и стабильного будущего. Поскольку именно они и составляли основу бизнеса мистера Гудвина, бизнеса, отметим, наследственного и процветающего, для него все ровно так и было.
— Репарация, да, — выдавил из себя Боровой. — Гены могут ломаться. И это происходит с большой частотой, но благодаря системе репарации все ошибки коррек… исправляются. Но, если поломать систему репарации, ошибки будут накапливаться.
— Зачем?
Маниша смотрела на него, округлив глаза. Как будто ей и правда было интересно. Гудвин ощутил мимолетное раздражение. Он и сам прекрасно мог бы рассказать своей трансе про систему репарации, только для нее эта информация была совершенно бессмысленной, как и любая информация, не касающаяся Хозяина. Она просто поддерживала разговор. А может, провоцировала его, Гудвина, на ревность. Тем более не следовало вестись. Пусть чирикает с ветеринаришкой, а мы пока посмотрим на добычу… Последнюю Добычу, даже вот так. Без нее коллекция охотничьих трофеев Гудвина была неполной, с ней станет предметом зависти любого из братьев-охотников. Homo filliensis. Без «sapiens». Хотя в тесном охотничьем кругу их называли просто «филешками».
Достав бинокль (а ветеринаришка наверняка мог просто включить зум-режим в своих модифицированных глазах, скотина полутрансгенная), Гудвин уставился на то самое сплетение ветвей, где располагалась колония «филешек». На заднем плане звучало унылое блеянье Борового: «Первая Волна экспансии… планетарный кодекс… система открытого цикла, придуманная доктором Моррисоном…». Ох да. Урок биоистории, пятый грейд.
Самая дебильная ошибка, совершенная за всю историю человечества. Это, плюс ушатанная система репарации. Да. Дети рождались. На Шторме, например, сейчас они рождались с жабрами, вертикальными зрачками, перепонками и способностью к телепатии. На Инее — с шерстью и набрюшными сумками для вынашивания потомства. А почему бы нет, холодновато же там, на Инее. На Ротонде рождалось вообще невесть что, не пожелавшее общаться с десантниками Второй Волны и упрямо зарывшееся под землю. И планетарный кодекс, ага. Все эти жабрастые и сумчатые считались теперь самостоятельными цивилизациями разумных, которым на Матушку-Землю было положить с прибором. Или нет, в зависимости от уровня развития экзоцивилизаций, мысленно хмыкнул Гудвин, — приборы-то имелись далеко не у всех. С некоторыми удалось установить дипломатические и торговые отношения. Некоторые даже признали хомосапиенсов давно потерянными братьями. Нет, конечно, человечество на Старой Земле тоже потрепало во время трех Великих Войн. Натуралов среди землян осталось меньше пяти процентов. А нынешние трансы могли кое в чем дать фору этим, из Первой Волны. Но в любом случае иноземная дипломатия с ее политесами лежала вне сферы интересов мистера Гудвина. Экзолюдям не нужны были его мобильные дома. И на экзолюдей нельзя было охотиться, как и на прочих разумных. Это ясно оговаривалось в законе об охоте и рыболовстве, а мистер Гудвин был законопослушным гражданином. Единственным прекрасным, щекочущим нервы исключением из этого закона были обитатели Филлет. По всем критериям они не соответствовали понятиям разумности. Да, проф Моррисон и его адепты в этом случае явно переборщили с генной пластичностью. Где-то на полпути ко Второй Волне филлеане — «филешки», скажем уж прямо, — утратили разум.
Сначала появился зуд. Зуд был неудобен, мешал пребывать в радостно-теплом ничто. Но сопротивляться ему можно было только осознав свое Я.
Затем появился свет. Он был теплым, мягким, розоватым. Приятно колышущимся. Это было хорошо. Правильно.
И все-таки зуд никуда не делся. Я завертелся, пытаясь в окружающей розовой правильности найти его причины. Не найдя их, Я испытал новое чувство. Радость. Оно заставило Я радостно заколыхаться. Колыхаться было приятно. Розоватое светлело в месте толчков и издавало смешные звуки.
Колыхнувшись особенно сильно, Я ощутил боль. Это было странное, пришедшее извне чувство. Извне сообщало, что ему больно, и Я поумерил толчки.
Боль была лишней и мешала правильности, но пробудила в Я интерес к извне. Осторожными касаниями Я выяснил, что извне ему подчиняется. Это правильно. Это было хорошо. Радостно.
МОЕ! Новое открытие заставило Я на мгновение замереть. Это было словно вспышка розового света. Я вдруг ощутил себя цельным. Ощутил, что извне — это просто шкура. Ощутил, что извне шкуры есть другие правильности — пустошкуры, а еще извне — древодом, и это правильно, тепло и вкусно, а извне древодома есть другие древодома, а в них пустошкуры. Какие-то были МОЕ, какие-то — НЕ МОЕ, и это было неправильно. Злость. Это было новое чувство. Но не то. Зудело не оно.
Зуд. Я решил, что именно это мешает спокойно пребывать в радостном розовом небытии. Зуд был
