— Да как такое может быть?.. — выдавил брат Станислав, промокая широкий лоб пропыленным рукавом рясы.
— Для причисления к лику святых необходимо совершение чуда. — Рациональный ум брата Якова апеллировал к существующему порядку и к фактам. — Двух чудес! Причем — каждому из нас! Быть может, я что-то упустил…
— Кто из нас может быть достоин такой чести? — Брат Томаш глядел на братьев, словно в первый раз их увидел. — Кто? — Вопрос повис в воздухе. — Кто, я вас спрашиваю?
— O, mon Dieu! — Жан Баттист наконец смог прокашляться.
— Я всего лишь костоправ, который немного разбирается и в других направлениях биологии, — сказал Яков. — Ни на что большее, Господи помилуй, я не претендую! Быть может, ты свят, брат Станислав? — обратился он к сидящему напротив схоласту.
Станислав округлил глаза:
— Я? Я дал обет бедности и безбрачия, чтоб избавиться от тяжести грехов прошлого и пройти путь искупления! Когда-то я был молодым и ушлым доктором философии… я пользовался своим положением в университете, я был взяточником и развратником… О какой святости может идти речь?
— А я был солдатом, — сказал брат Томаш. — Я воевал против террористов в составе вооруженных сил Коалиции. Война сделала из меня параноика, и в моем прошлом тоже хватает всякого, о чем я предпочел бы забыть. Может, брат Аллоизий достоин? Ведь он всю жизнь боролся со злом.
— Чтобы бороться со злом, нужно глубоко понимать его суть, — медленно проговорил экзорцист и прикоснулся к обвисшей губе. — Такие знания очень близко подводят к краю бездны.
На несколько секунд воцарилась тишина.
— Похоже, это какая-то ошибка, — сказал Томаш и перекрестился.
— Да ну! Скажешь тоже! — возразил Маттео. — В совете кардиналов, прости господи, не бездари сидят. Они знали, за что голосовали.
Яков неожиданно указал на меня.
— Вот Франциск — достойнейший из нас! — сказал он, и у меня тотчас же запылали уши, будто у неоперившегося новиция. — То, что он делает в оранжерее на скупом марсианском грунте, — настоящее чудо!
Братья повернулись ко мне. А у меня же появилось ощущение, будто я — крайний.
— Я ожидал, что его драгоценные помидоры сожрет местный грибок, — продолжил, распаляясь, Яков. — Или что они не переживут нашествия песчаной мошкары или попросту мутируют… Но все эти напасти обошли оранжерею стороной! Франциск — воистину блаженное дитя Божие!
— Да, — улыбнулся Жан Батист, показав испачканные красным зубы. — Наш Куст — еще тот Овощ!
Маттео и Яков рассмеялись. Професс Габриель прочистил горло и негромко произнес:
— При беатификации и канонизации мучеников никаких чудес не требуется.
Понадобилось еще несколько секунд, чтоб смысл этой фразы дошел до каждого.
— Да и вряд ли нас причислят к лику святых при жизни, — добавил экзорцист. — То ли дело — после. Генерал сказал ясно: конгрегация заявление не сделала, не пришло время. Так что ждите, когда пробьет час.
Жан Батист снова раскашлялся, а Яков глубокомысленно протянул: «М-да…»
Професс хлопнул ладонями по бедрам и, словно желая разрядить обстановку, изрек:
— Поскольку мы все уже здесь, не отобедать ли нам? Это не запах ли свежего шпинатового супа доносится из камбуза?
Тень смерти расправила крылья над Terra Innocentiae, и день стал мрачнее ночи.
Шел сто одиннадцатый сол. Я собирал первый урожай томатов, это был торжественный и очень ответственный момент моей жизни. Я предпочел бы остаться с моими помидорушками тет-а-тет, но на койке в затененном углу лежал Жан Батист и читал, шевеля воспаленными губами, Евангелие. Открытые потолочные форточки мелко вибрировали, отзываясь на прикосновения ветра. Вкрадчиво шептала листва. Я изо всех сил старался не увлечься мысленной беседой с моими зелеными друзьями и не заговорить с ними вслух.
Что-то заставило меня поднять взгляд и посмотреть сквозь стекло в сторону примыкающих к лагерю пустырей и темной громады Отца над ними.
Со скалы, увенчанной крестом, падал человек. Он летел, раскинув руки, словно сам был символом нашей веры, и ветер трепал его рясу. Падение длилось несколько мгновений, я не услышал ни вопля, ни вообще каких-либо звуков громче поскрипывания форточных петель. Я почувствовал, как человек упал. Земля вроде как вздрогнула. Но характер этой дрожи был не физическим, а скорее эмоциональным.
То, что я увидел, не укладывалось в голове. Поэтому еще секунд десять, находясь в ступоре, я механически срывал с веток плоды и бережно складывал в ведерко.
Брат Жан Батист отложил Евангелие, раздвинул ветви Франчески и Анджея, приник к стеклу. На его побелевшем лице выступила обильная испарина.
Ступор отступил, я метнулся к выходу из оранжереи. Ведерко перевернулось, и по дорожке покатились спелые помидоры. Жан Батист, неразборчиво бормоча по-французски, схватил залатанные носки, которые он повесил сушиться на изножье койки, но потом плюнул и запрыгнул в сапоги босиком.
Со стороны лагеря к месту трагедии уже спешили братья Маттео, Томаш, Яков и Аллоизий.
