— В ящике на заднем дворе.
— Их дома надо хранить.
Он был прав, по правилам все аварийное оборудование следует держать в вагончике, под рукой. Но тот шкаф понадобился для реагентов и образцов. Ничего же страшного не случилось…
— Хорошо, я переложу.
Вадим снова кивнул, смял губы в жесткую линию. Задумчиво проследил пальцем темный след от шлема. Дважды пропищал термопот, и я кинулась наливать чай и заваривать еду. Руки так тряслись, что я чуть не рассыпала порошок из банки.
Мне кажется, дело в усталости. Конечно, Вадим устал: столько пережил, почти год был вдали от дома, каждый день на грани. Мне нужно понять. Быть мягче. Главное, что он вернулся.
Главное, что он снова рядом.
Чуть позже я потянула его к кровати, опустилась на покрывало. Вадим замер между моих ног, глядя сверху вниз из-под опущенных ресниц. С его лица не сходило настороженное выражение, будто он совсем не знал, что последует дальше, и подозревал что-то недоброе.
Он снял рубашку, затем футболку, обнажил ожоги, пятнавшие грудь. Перевернул меня на живот, лицом в простыни. Стало тяжело дышать. Я попыталась вывернуться, но он не дал, придавил ладонью макушку. Прикосновение холодных пальцев протеза не было приятным, но я терпела. Не хотела обидеть.
После Вадим сел у окна смотреть на нимб шлюза на вершине купола, на небо с точками звезд и орбитальных станций. Так и не лег спать.
Я тоже не спала, меня ломило от боли. Не так я представляла себе нашу встречу, совсем не так. Может, он на меня обижен? Почему не рад?
Снова воцарилась долгая тишина, какая бывает только на Марсе, — лишь свист ветра и лай собаки у подножия соседнего гребня. На миг показалось, будто я вновь оказалась одна. Будто окоченела, втягиваю последний воздух, оставшийся в вагончике, и скоро погружусь в долгий сон.
Но я не могу винить Вадима. Он — герой Первой Марсианской, улетел на орбиту одним из первых, столько пережил. Он имеет право замыкаться в себе и злиться.
А я выдержу. Сделаю это ради него.
Дома нашего поселения выстроились у подножия гребня ровными рядами, как шеренги солдат на базе: первая, вторая, третья. Есть дома-вагончики, как у меня, есть постоянные постройки — крепкие, с плоскими крышами и убежищами в подвалах. На улицах людей не видно, лишь изредка промелькнет тень. Тихо, глухо.
Тишина в Патере особенно глубока. В северной Новой Москве, откуда я родом, звучат голоса и смех, часто взлетают корабли, играет музыка, приглушенная гулом установок для синтеза воды и энергоблоков. Жизнь тихонько бурлит, как вода под крышкой. А здесь… Здесь я слышу лишь собственные мысли.
На краю поселения темнеет армированная коробка НИИ: буквой «П», с шаттлом на взлетной площадке. Лет институту немного, нашу группу назначили в Патеру за два года до войны. Только и успели, что взять образцы и наладить работу купола, как половину наших призвали. Вообще филиалы исследовательского института есть в каждом поселении, в конце концов, мы же исследователи. Мы, марсиане. Цель каждого из нас — каждого поселения, будь оно русским, иранским или японским, — исследовать, сделать Марс пригодным для жизни. Наши родители, первый поток колонистов, хотели создать мир, свободный от политики, мир науки.
Если бы они только знали, что человеческая природа останется прежней даже вдали от перенаселенной жаркой Земли.
Если бы они видели нас, придавленных, искалеченных войной, и все эти передачи из Главного штаба Аркадии. Военных, с английской непробиваемой уверенностью вещавших с экранов про независимость и спасение марсианских ресурсов. Они бы сразу заметили, поняли, к чему все идет.
А мы не замечали. Забыли, что каждый второй приписан к МВКС и проходил курс боевой подготовки. Глупость, конечно. В итоге Земля бомбила всех: и военных, и исследователей. Наши мужчины и женщины замерзали в открытом космосе, сыпались из подбитых кораблей, как биокорм из банки. Наши города горели, разлетались радиоактивной пылью.
Отсюда, из Патеры, война казалась далекой и ужасной, как документальный фильм о Земле. Иногда, в особо пыльные дни, подача электричества прерывалась, и я боялась, что, кроме нашего поселения, на планете ничего не осталось. Что все занесло песком. Что Вадим не найдет нас, когда вернется с орбиты, потеряет в рисунке марсианского пейзажа.
Сейчас, когда пишу, тишина вновь наваливается, вязко обволакивает, заполняет легкие, отчего тяжело дышать и ладони потеют. Сердце сбивается, хочется кричать, бежать… Помогает только прикосновение к Вадиму. Сейчас я могу это сделать без страха — он спит, закутавшись в одеяло, точно в кокон. Спит беспокойно: глаза мечутся под веками, одна рука что-то сжимает под подушкой, быть может, пистолет. Но все-таки он красив, несмотря на шрамы и злое, жесткое выражение лица.
Самый близкий человек.
Мой якорь в песках Патеры.
