— Я в порядке. Просто в последнее время настроение меняется, как погода, без всякой причины.
— Ты так долго не приезжала ко мне, я уже подумала: что-то случилось. Или что ты злишься на меня.
— Ничего не случилось, — вздохнула я. — Мне стыдно признаться, но моя единственная проблема заключается в том, что моя жизнь совсем не меняется.
Она дала мне ребенка.
— Вот, — сказала она, — подержи Эффи. Он отлично поднимает настроение.
Лучше бы я согласилась на бокал вина. Но я взяла у нее Эффи. Он был воплощением того, что так любят в детях. Он пах свежими сливками. Его волосы были мягкие, как лепестки. «Ну ладно, показывай, что у тебя есть, малявка, — подумала я, — посмотрим, на что ты способен». Индиго что-то ворковала. Я посмотрела ему в глаза. Она обещала мне мудрость. Я не увидела мудрости столетий. Но на какое-то мгновение в нежности существования этого ребенка, в его чистой непринужденности я нашла облегчение.
Ты еще ничего не знаешь. Ты еще ни черта не знаешь. Счастливый младенец.
Эвелин
Мама сказала, что переезжает. Она наконец-то вышла на пенсию и собралась в Нью-Гэмпшир — помогать моему брату Дэвиду и его жене Грете заботиться об их больной четырехлетней дочери Сигрид, которая скоро должна была умереть. Они жили в маленьком городке, в котором не было евреев. Этот пункт обычно представлял особую важность для мамы, поэтому я сделала на нем акцент.
— Внучка важнее евреев, — пожала она плечами.
Мы сидели в центре города, ели салат из белой рыбы и пончики. Мы проводили так каждую субботу: встречались в центре на полпути между нашими домами. «Что насчет белой рыбы? — хотела спросить я. — Разве в Нью-Гэмпшире есть белая рыба? И как же я? Разве я не так важна?»
Мама заговорила о планах на свою квартиру с фиксированной арендной платой. Без нее нам пришлось бы совсем плохо во времена моего бедного детства. Я сказала маме, что нельзя бросать квартиру. Она должна принадлежать нашей семье вечно. Я всегда думала, что однажды квартира достанется мне или что Дэвид вернется.
— Квартира будет пустовать, — сказала мама. — Пока что.
Она рассказывала, что возьмет с собой, что оставит, а у меня началась небольшая паническая атака.
— Но я не знаю, когда вернусь, — продолжила мама. — Может, через год, может, через три. А может, и никогда.
Я отодвинула тарелку.
— Кто знает, не исключено, что мне понравится Нью-Гэмпшир. Случались вещи и более странные. Все эти деревья, свежий воздух.
Я больше никогда ее не увижу. Теперь мне придется в одиночку смеяться над людьми, которые выгрызают свои пончики изнутри. Мама называет их преступниками.
— Андреа, не переводи продукты, это хорошая белая рыба, — попросила она.
— Ешь ее сама, — обиделась я. — Ты будешь скучать по ней, когда уедешь.
— В Нью-Гэмпшире есть еда, — ответила она.
Меня поразило предчувствие того, что она умрет в Нью-Гэмпшире. Нью-Йорк был ее электрической розеткой. Ее друзья, улицы, поезда, рестораны, парки, музеи, миллион доступных бесплатных лекций. Мама обожала лекции. С Бетси, своей лучшей подругой со времен активистского прошлого, она посещала как минимум три в неделю. Обе седовласые, они садились впереди и в центре, бездетная Бетси вязала очередной шарф для благотворительной организации, а мама кивала и делала записи, которые она иногда набирала на компьютере и отправляла на следующий день по электронной почте мне и некоторым своим друзьям. «Просто захотелось поделиться тем, что я узнала вчера вечером», — так начиналось каждое письмо. Забудь о белой рыбе, забудь обо мне, но как же лекции?
— Не оставляй меня, — попросила я.
— Перемены — это хорошо, — спокойно сказала она.
— Перемены — это ужасно, — пробормотала я.
— Я была с тобой достаточно долго, — отбивалась она.
Я снова взялась за рыбу.
Разговор с моим психотерапевтом:
Я: Мама бросает меня и переезжает в Нью-Гэмпшир.
Психотерапевт: И что ты чувствуешь по этому поводу?
