В этом же ключе даются перебивы в «Отцах и детях»: Тургенев придает им «смысл диссонанса, нарушающего общее течение мысли в известном направлении и по тому самому ослабляющего печальное или торжественное настроение, вызванное содержанием рассказа»[491]. Николай Петрович начинает декламировать Пушкина. «„Аркадий! – раздался из тарантаса голос Базарова, – пришли мне спичку, нечем трубку раскурить!“ Николай Петрович умолк». Похоже и у Островского («Без вины виноватые»), когда Нартов читает стихи, а Домна Пантелеевна его перебивает.
Широко этот прием применял Г. Успенский. «Откуда-то слышится веселая песня, сопровождаемая звуками гармоники:
но ветер уносит продолжение, и вместо него слышится возглас изо всей глубины легких: «Игна-а-шка! где ты, лаку-цый чо-орт?» («На бегу», 1863).
В качестве проверенного комического средства прием охотно использовала юмористическая пресса. См., например, у Ал. П. Чехова: «Гм… Да… Наука, молодежь… Положи-ка мне, матушка, цыпленка» (Агафопод Единицын. «Череп». – «Будильник», 1881, № 27). У Лейкина на нем построен целый рассказ «Поэзия и проза» (сб. «Гуси лапчатые». СПб., 1881), смысл которого и состоит в контрастных репликах «батюшки» и его супруги; как часто это бывает у Лейкина, прием доведен до скучной повторяемости, да еще и разъяснен автором.
«– Благорастворение воздухов-то после дождя какое! Восторг!
– Благорастворение воздухов отличное, а огурцы менее шести гривен за десяток не отдают, так что толку-то? – откликнулась с балкона матушка. <…>
– Сиренью да черемухой-то как тянет! И сколько ныне черемухи, так это страсть! <…>
– Черемухи много, а рыбы нет. Просто хоть от ухи отступись, – разбивала батюшкино поэтическое созерцание матушка».
В этом качестве прием благополучно миновал рубеж XX века:
«– Я таинственный, загадочный…
– „Водки дай графин… порядочный“.
– Враг гармонии, пропорции…
– „Ветчины подай полпорции“.
– Я нездешних мест певец…
– „И соленый огурец“».
(Мистер Поль <П. П. Иванов>. «Как живет и мыслит мистер Поль в ресторане 2-го разряда». – «Театр в карикатурах», 1913, № 14).
Применяется он в массовой журнальной юмористике и посейчас.
У раннего Чехова перебив «высокого» «низким» использовался сначала в традиционном плане. «Гауптвахтов щелкнул три раза пальцами, закрыл глаза и запел фистулой. – То-то-ти-то-том… Хо-хо-хо… У меня тенор <…> Три-ра-ра… Кгррм… В зубах что-то застряло…» («Забыл», 1882). В «мелочишке» «И то и се. Поэзия и проза» (1881) этот прием дан в своем обнаженном виде (что демонстрируется и заглавием – кстати сказать, совпадающим с лейкинским).
«Я вас люблю!» – шепчет он. <…> Она поднимает на него свои большие глаза. Она хочет сказать ему: „да“. Она раскрывает свой ротик. „Ах!“ – вскрикивает она. На его белоснежных воротничках, обгоняя друг друга, бегут два большущие клопа… О ужас!!»
Но уже в «Злом мальчике» (1883) многочисленные перебивы, сохраняя общий юмористический колорит, обнаженность комического приема, намекают на более значительную их роль, ту, которая станет у них главной впоследствии, – на свободное вхождение в размышление, диалог, в любую сюжетную ситуацию соседствующих, рядоположенных предметов, сопутствующих эпизодов: «– Я должен сказать вам многое, Анна Семеновна… Гм… Очень многое… Когда я увидел вас в первый раз…
В зрелой прозе «перебив» по внутренней сути уже не является таковым – это не вторжение эпизода другого, прозаического плана, но его
