Чехов рано познакомился с учением Дарвина, метод которого он высоко ценил, читал его и после окончания университета[733], следил за спорами вокруг дарвинизма, обострившимися в русской печати в связи с появлением книги Н. Я. Данилевского «Дарвинизм» (1885), – в этой полемике, растянувшейся до 1889 года, участвовали Н. Н. Страхов, К. А. Тимирязев, А. С. Фаминцын, нововременский публицист Эльпе <Л. К. Попов>. Бывал Чехов на заседаниях физико-медицинского общества при Московском университете и Общества любителей естествознания, членом которого он состоял, посещал Пироговские съезды. В 1891 году совместно с зоологом В. А. Вагнером написал статью «Фокусники», воюющую с «шарлатанской» зоологией. Он знал труды О. Конта, Г. Спенсера, ему были близки споры о приложимости биологических теорий к социальным и философским вопросам, вечным проблемам.
И. Бунин вспоминал, что Чехов «много раз старательно твердо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме – сущий вздор <…>. Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное: „Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие – факт“»[734]. Это – своеобразная микромодель подхода Чехова к смерти, жизни, бессмертию. Он как бы допускает возможность двух противоположных решений.
Подобное противоречие, значительное и само по себе, вырастает до размеров антиномии, когда оно существует в сфере одного сознания – ситуация, нередкая для конца XIX – начала XX века. С одной стороны, человек этой эпохи воспринял все достижения ее естествознания – и прежде всего эволюционную теорию, понимаемую как движение по пути проб и ошибок и закрепления случайных мутаций. С другой – он сызмала впитал представления о внутренней телеологии мироустройства, за которой опыт всей культуры человечества, религии, всей классической философии. Если еще учесть, что и внутри самого естествознания антиномия «телеология – антителеология» не снята и сейчас (ср. полемику вокруг так называемой синтетической теории эволюции, идеи таких выдающихся советских естествоиспытателей, как Л. С. Берг, В. И. Вернадский, А. А. Любищев), а тогда была особенно острой, то картина еще усложнится. Можно было бы сказать так: по свойствам своей личности, натуры Чехов склонялся к гармонии, страстно хотел бы до конца в нее поверить, «взять в руки целый мир, как яблоко простое». Но «невиляющая» честность и трезвость его как мыслителя-естественника и художника была такова, что он не мог закрыть глаза на дисгармонию действительности. Мир представал в его восприятии и изображении как поле движения и столкновения противостоящих сил, и именно в этом прежде всего он видел его сложность, непостигаемую до конца. В предельной напряженности этого противоречия, быть может, – одна из главных особенностей художественной и философской позиции Чехова.
Заключение
Я допускаю и приемлю все, я все люблю попеременно и даже сразу: грубую и нелепую действительность, как и реальность, возвышенную или избранную.
Если бы все в природе было закономерно, то в каждом явлении находила бы отражение полная симметрия таких всеобщих законов, как те, которые формулируются теорией относительности. Уже сам факт, что дело обстоит совсем не так, доказывает, что случайность является существенной особенностью нашего мира.
Никакое значительное художественное явление не возникает на пустом месте – оно длительно подготавливается всем предшествующим развитием литературы.
Особенности личности Чехова, его мироощущения соприкоснулись с явлениями нового художественного «языка» – и обнаружилась их сочетаемость, своевременность появления такого художника, который сумел их воспринять и понять их роль и значение.
Новые изобразительные тенденции проникали не только в большую литературу, но и в малую прессу – иллюстрированные и юмористические журналы, активным читателем, а затем и сотрудником которых стал молодой Чехов. Юмористическая журналистика, однако, не только довольствовалась перепевами большой литературы. Она создавала свои жанры, в ней были свои темы, свои приемы. Ранний Чехов воспринял многие ее черты – такие как
