Дворничиха тётя Роза ткнула метлой грязный мяч, закатившийся под водосточную трубу. Мяч зашебуршился и выполз на свет.
– От шайтан! – отскочила тётя Роза, а слонявшийся поблизости алкоголик дядя Стёпа определил:
– Улитка гигантская, улиткус переросткус, – и пнул животное, изрядно ушибив нечищеный ботинок. В дальнейшей речи Степан опускал цензурные выражения, зато мощное эхо прокатилось как вдоль, так и поперёк двора.
Существо приподнялось, показались две тонкие ручки с пальчиками и розовыми ноготками. Одна почесала раковину, как чесал голову двоечник в известном мультфильме, нашарила на асфальте забытый детьми мелок и ловко швырнула его в источник звука. Источник ретировался в сторону арки.
Улитку же отвлёк громкий лай – пятидесятилетняя Манечка выгуливала болонку. Каждый день двор слушал брёх, ненавидел собачонку и культивировал неврозы. Только вот с Манечкой связываться не рисковали, предпочитая валерьянку сразу тому же средству, но после разговора.
Улитка, как гимнаст, приподнялась на своих ручках, покачалась и резво побежала в сторону собачонки. Та бросилась на лёгкую добычу, но нарвалась на пару пощёчин. От дальнейшего жители двора получили немалое удовольствие. Болонка с воем металась по асфальту. За ней вприпрыжку бежала улитка, ловко отвешивая ручками – или это всё-таки были ножки? – пинки по мохнатому собачьему заду. Следом круги нарезала Манечка, костеря непонятное существо.
Любившая тишину улитка-руконожка во дворе прижилась. Лежала под водосточной трубой, изредка прогуливалась на своих тонких конечностях, от капустных листьев и прочей еды отказывалась. Пару раз отвесила тумаков крикливым ребятишкам и отобрала дубль-пусто у доминошников.
Двор поменялся, разговаривали тихо, игроки не стучали костяшками, а дядя Стёпа не концертировал по вечерам. Даже мамаши не кричали из, казалось бы, безопасных, окон, а спускались за чадами лично. Неврозы пошли на убыль, тем более, что Манечка стала прогуливать болонку в соседнем парке.
В пятницу вечером ржавая петля не выдержала веса створки и половинка ворот, перегораживавших арку, рухнула. Открылась дорога городскому шуму. Улитка недовольно выползла из-под своей трубы и выглянула из двора. Выстрелил мотоциклетный глушитель, давно переделанный хозяином в угромчитель, и защитница тишины бросилась за удаляющимся нарушителем гармонии. Доминошники, дети, даже тётя Роза высыпали на улицу. Вдали исчезал мотоцикл. За ним, колотя по брызговику, номеру, задним фонарям уносилась руконожка.
Все – и дети, и подоспевшие мамочки, и непонятно откуда вынырнувший дядя Стёпа – смотрели вслед. Потом повернулись к арке. Но им не хотелось возвращаться в свой двор.
Ммузыка (очевидец Анастасия Бушмакина)
Дедушка не любил детей. Его страстью была музыка. И тишина. Мы ходили к нему только по праздникам.
Во время одного из этих визитов вежливости дедушка попытался занять меня, чтобы я не шатался вдоль книжных полок и не раздражал его вздохами. Он пригласил меня в кабинет и достал конверт с грампластинкой. Это была симфоническая сказка «Петя и Волк». Музыка заворожила меня. В тот день я провалился в щель между нашей реальностью и музыкальной и надолго остался там.
В следующий визит я опять принялся слоняться вдоль полок с книгами, косясь на деда. Дед нахмурился, а я шепотом попросил:
– Дедушка, можно еще раз послушать «Петю и Волка»?
Дед нахмурился еще сильней, но нехотя согласился.
В кабинете он открыл проигрыватель, нежно достал пластинку, поставил ее, аккуратно опустил иглу и, сказав: «Ничего не трогай», включил проигрыватель и вышел.
Я замер. Звуки музыки настолько захватили меня, что я не сразу заметил ЕГО. Он сидел, развалившись и поводя руками в воздухе. Серые пальцы, в два раза длиннее, чем у людей, заканчивались заостренными ногтями. Пальцы двигались в воздухе, взлетали и опускались в такт музыке, оставляя за собой призрачный след. Сам он тоже был серым и длинным, очень худым. Острые колени, жидкие волосы, вытянутое узкое лицо, маленькие глазки, рот и нос, – всё в нем танцевало, парило и растворялось в звуках. Не переставая пританцовывать и дирижировать, существо повернуло ко мне голову и расплылось в улыбке.
– Здравствуй, мальчик, – пропел он. – Я грааампл.
Грампл взмахнул руками в такт последним аккордам и рассыпался в воздухе серой пылью и звоном колокольчиков, чтобы возникнуть рядом с пластинками, пропеть:
– Ммммммузыка, – и опять исчезнуть. Когда он появился вновь, на его пальце уже покачивалась пластинка, а коготь гнулся, как гуттаперчевый, вперед-назад. Грампл некоторое время смотрел на нее, затем усмехнулся, заглянул мне в лицо, и я увидел, как его маленькие глазки расширились, стали большими, круглыми и манящими, черными, как тело грампластинки.
– Обожаю, – пропел он, открыл рот, закинул туда пластинку, и опять исчез со звоном колокольчиков и звуком лопнувшей струны.