Китайцы быстро развязали пару мешков. Тускло блеснул желтый металл, отразившись в желтых лицах.
– Золото.
– Золото, – задумчиво произнес Джен Фу Чень, – Но чье оно?
Чужое брать нельзя, иначе не видать ему второго этапа благородного Пути к нирване. Но и сострадание и любовь к живым существам нужны на этом Пути. А вон их сколько, существ, людей, способных выйти из круговорота сансары, если поймут Путь и найдут его начало. Он, Джен Фу Чень, отвечает за них. Проклятая сансара! Нет спасения, и нет решения, и всё есть страдание.
– Перевяжите его, укройте раны травами, напоите снадобьями. Из телеги заберите три мешка. Это наше. Выменяйте в деревнях на золото пищу и оружие. Потом отпустите телегу с янженем, пускай уходит. Всё, идите, я должен подумать.
Так решил Джен Фу Чень и снова погрузился в медитацию.
Конь был молодой, горячий, на месте ему не стоялось. То сочная трава вдоль дороги, то пологий спуск к ручью привлекали его, и он тащил телегу в сторону. Хомут натер шею, конь недовольно фыркал, переходил на рысь, чтобы прохладный воздух обдул раны и прогнал оводов с шеи и спины. Так он дотянул телегу до Глухой Вильвы, реки, пересекавшей тракт. Моста не было, конь осторожно спустился к броду, с трудом наклонил шею, из-за упряжи едва доставая до воды. С другой стороны показалась подвода, медленно пересекающая реку. Вода доходила до ступиц: видать, по дну была настлана гать. Конь переступил копытами, настороженно повел ушами.
– Это что еще за явление? Подвода есть, хозяина нет. Али ушел куда по рыбу? – бородатый мужик на телеге остановился возле коня.
– Деда, а там человек лежит! – указала на подводу сидевшая позади него девушка в простом крестьянском наряде.
– Да где? Ах ты, помилуй мя! Неужто мертвяк? Что за дела, что за времена. Убивец на убивце сидит, кругом беззаконие. Не трожь его! Еще, поди, лихорадка какая!
Но девушка уже соскочила с телеги и подбежала к ничейной подводе.
– Деда, живой он. Дышит. Только раненый, вон кровища на сене, а раны перевязаны тряпицами.
– Ну и пес с ним, залазь обратно, поехали. Быстрее уедем – меньше грехов наживем.
– Ну, деда, как уедем! Он же умрет! Никого нет – подвода, стало быть, его. Раненый – может, лихие люди напали, их вон полно щас. Помочь надо. Мы же все равно к сродственникам сегодня поедем по пути, можем там его оставить. У них в селе и фельшар есть. Деда!
Дед перекрестился особым манером, широко да двумя перстами, вздохнул. Слез с телеги, привязал найденного коня за заднюю ручицу, взгромоздился обратно, строго посмотрел на девушку и тряхнул вожжами:
– Н-н-о-о!
Очнулся Василий Андреевич в незнакомом месте. Пахло ладаном, сырым деревом, дымом печи и паутиной. Головы поднять не смог: грудь и плечо сильно болели. Вверху потолок из скобленых досок. Повернув голову, увидел свет, пробивающийся из малого оконца. Застонал. Услышал голос молодой, звонкий, девичий:
– Ой, смотри-ка, глазоньки открыл, болезный! Ну, болит? Ой, и ковырял тя фельшар в селе, ножиком, ишо чем, а ты молчал, душа спряталась твоя. Давай-ко покушай молочка топленого, тока с-под печи.
– Где я?
– Ой, да у нас, в избе, знамо где.
– Кто вы?
– Я-то? Марья, Иванова дочь.
– Мне надо ехать, где моя телега, где конь? – Василий Андреевич вновь попытался подняться.
– Куды? Лежи давай, вона весь в дырках, из одной фельшар пулю выколупывал. Кровищи из тебя вышло – и так, и горлом – ведро. И версты не пройдешь такой. Телега твоя во дворе, а коня деда взял сено возить. Сена много нынче накосили по реке. Мужиков нету, на войне все. Деда их покосы на себя взял, бабам сено возит. Он у меня сердобольный, молится за всех, молельную избу содержит. Ну, всё, давай пей.
Теплое, пахнущее коровой и березовым углем молоко полилось в рот Василию Андреевичу, попадая на давно не бритый подбородок, стекая каплями на шею. Марья вытерла его после, укрыла шалью. Задумчиво посмотрела куда-то вдаль, то ли в красный угол, то ли в окно.
– Холода скоро придут. Деда дров еще не наколол с Колькой. Ну, щас сена навезут – и по дрова. Тятька не возвращается с войны всё. Жду-жду, а он не едет. Ой, ну чего сижу, чего? Ишшо картошку надо в погреб ссыпать!
И она убежала. А Василий Андреевич впал в забытье.
Раны долго заживали, медикаментов в деревне не было. Дед накладывал какие-то травы, шептал молитвы, долго стоя на коленях, бухался лбом в пол перед иконами, но это не спасло Василия Андреевича от заражения и лихорадки, перешедшей в тиф. Дед подвигал кустистыми бровями, увидав однажды мечущегося в жару незваного гостя, и уехал, оставив внучке запас продуктов: лихорадки он побаивался, а Марья «все равно лихоманкой переболела ишшо в младенчестве, пущай сторожит дом, а энтот преставится вскорь». Но пророчество деда не сбылось, Василий Андреевич выболел, раны вычистила свояченица из соседнего дома, и на первый снег он уже выходил, пошатываясь, во двор.
