– Гудбай, персик – дозревай! – Тима, Доля и шакалята растворились в лесу.
Тянулись минуты, рыдания становились глуше, перестали дрожать плечи. В какой-то момент ребенок успокоился.
Два неподвижных существа утверждали жизнь и боль затерянного озера: мальчик на плоту и серая ящерица на береговом камне.
Медный крестик зацепился за медную проволоку. Радик привстал, намокшая нитка порвалась – крестик ойкнул в воду, расходясь маленькими кругами по глади озера.
Вечерело. Солнце уже не пекло – ласково лизало плечи. Прохладой и солью потянуло со стороны моря. Радик встал на плоту во весь рост и пронзительно закричал: «А-а-а-а-а-ахх». Тайга отозвалась скудным и потрепанным эхо.
Чувство болезненного одиночества заметалось в глазах. И на уровне щенячьего инстинкта ребенок ощутил свою хрупкость, свою ломкую беззащитность перед всем миром. Мальчик-с-пальчик. Один-единственный во вселенной.
Одиночество – это потеря основ. Грунтовые воды вымывают землю под домом, проседает фундамент, и все идет вкривь и вкось. Еще минуту назад нет сомнений в твердости и нерушимости. Ан нет! Неуловимое мгновение между «сейчас» и «потом». И все летит в тартарары.
И душа, и сердце, и голова на месте. И даже глаза – глаза! – глядят удивленно, ошарашенно. Но пространство и время уже выпадают из тебя, как кусочек еды из дырки в зубе. И не легко, и не печально от этого. Тотальное безвременье.
Радик пытался грести рукой, сложив ладони лодочкой – ничего не выходило. Плот только кружился на месте.
Радик кричал на весь белый свет – никто не слышал.
Скалистый берег на другой стороне озера молчал. Выпуклые грани серых камней не притягивали, не отталкивали. Спокойно глядели отрешенностью иного мира. И они даже не спрашивали ничего. Ну о чем тут можно спрашивать? И с кого, самое главное, с кого? С Доли, с Тимы, с Коли Зайцева? Да и за что? За не вырвавшийся крик? За неумение плавать? За лягушачью икру?
А как рождаются берега? В какой момент они обретают угрюмое величие? Где прописаны законы, по которым не остается ничего лишнего? Вырви куст над водой, побрей серую поросль мха со щек скал – и сдуется берег, утратит монолитность. Но теперь – сейчас, в это мгновение – берег нерушим, мудр и безупречен. Он знает и настоящее, и будущее. А прошлое ему – как уроду лишний прыщик. Еще берег равнодушен – это следствие мудрости. Берег мстителен, он не терпит слабости. Берег всегда помнит след первого человека, на него ступившего. И еще берег умеет притягивать.
Радик не нырнул, не прыгнул – шагнул в вечернюю воду. Решения только высвечиваются в глазах краткой искрой, но рождаются они в рвотном рефлексе совести. Без осмысления. Но всегда с готовностью идти до конца.
Мокрая темнота сжала его со всех сторон, забилась в нос, выскребая переносицу; глубина обдала прохладой; звукам мира словно бы зашили рот. Радик, как сумасшедший, замельтешил ногами, руками, пытаясь вырваться на поверхность, втянуть хотя бы наперсток, хотя бы грамм свежего воздуха. И пространство над головой вдруг разошлось, расступилось, высвечивая жизнь во всей своей летней неповторимости; Радик с хрипом вздохнул, на короткое мгновение увидел заходящее солнце, но глубина потянула его обратно. Втянула, выбила воздух из груди, заставила сделать первый глоток. И темнота приблизилась на один шаг.
Паника! О, эта сука не приходит просто так. Да, будоражит тело, бьются руки и ноги изо всех сил… Лишь бы наверх, наверх, наверх… Не бывает страха смерти – бывает ужас. Уверенное понимание, что сейчас все-все-все может закончиться. И у ребенка, и у старика – когда внезапно все происходит неправильно, не по плану… а значит, всегда. Неизвестность условна, а вот смерть… Когда не сможешь больше думать, не сможешь чувствовать боли, не сможешь Долю бояться… Это невыносимо просто. А жизнь НИКОГДА не должна заканчиваться.
Радик бултыхался в пресной воде, на короткое мгновение выплывал на поверхность, вдыхал поровну воздух и воду и снова падал в рыжую муть. Но двигался! Хоть куда-то.
Сил оставалось все меньше и меньше. И даже не слабость – дремота стала проникать под кожу. Вот удивительно: в воде – и под кожу! Но проникала, сжимала вены, тормозила ход крови, усугубляя ее густоту. И в этом нашлось спасение.
Сначала расслабились икры ног, затем плечи, плавнее и легче стали движения рук. Голова не слушалась совсем, но эта вялость непослушания все и решила. На исходе сил Радику вдруг захотелось посмотреть наверх. Так захотелось, как будто он никогда до этого не видел неба. Словно не было во всю жизнь у детской души желания чище, ярче, искренней. Даже сравнить не с чем. Ну… как материнская рука легла под подбородок. Он просто поднял голову.
И разорвалась над головой молочная пенка небытия. Свет дальневосточного вечера надрезал веки, заставил заморгать часто-часто, брызгами вышел воздух, секундным спазмом крутануло легкие… И земля! Она вдруг поверила в человека и отменила силу тяготения. Стало легко, свободно, руки обрели расслабленную уверенность.
Радик поплыл. Впервые в жизни. Плыл и ревел, ощущая нутром, что жизнь никогда не должна заканчиваться.
Поселок постарел за этот день. Сумерки уже не придавали домам магического обаяния, дворы и площадки сбросили шелуху путаных лабиринтов, а взрослые, спешащие по домам с работы, вдруг разом перестали прятать усталость в складках вспотевших лбов. И даже флотские – все в черном, с фуражкой и блестящей кокардой – забыли о своей роли гордых и смелых богов.
Старинный замок с подвалами, переходами, тайнами и сокровищами оказался полуразрушенной казармой. Сыпется штукатурка со стен, обвалена крыша,
