проваливалась в фиолетовую яму ночного неба, уменьшалась в размерах, похожая на новую звезду. А город далеко внизу жил своей жизнью, люди торопились домой с работы, ныряли в метро, справляли дни рождения, напивались, блевали, влюблялись, спаривались, покупали машины, жевали роллы и пиццы, не мыли руки после уборной, стояли в очереди, смеялись и плакали – жили!
Глаза у мальчика синие-синие. Взгляд чист, прям и прост. И он уже знает, что стоит ему закричать, как мир рассыплется на куски при первом же звуке, с радостью и облегчением, освобождаясь от смысла.
Младенец медлит и смотрит на мать.
Брат
Котята ворочались в корзинке, как кипящий гудрон. Черная слепая мешанина. Их клеем обмазали, а Чернышка их лениво облизывала.
Брат накатил стопку, заел салом. Жир потек по губам.
– Сука, – выругался дед. – Принесла! Ну, не обижайся…
– А чего, дед, – повернулся Саня, – оставь у себя. Ты же любишь все это шевелящееся.
– Сука… – не слышал дед. – Поднесла грех на душу…
Дед вышел на кухню, долго копался там, шуршал чем-то – смертью шуршал. Полиэтиленовой, мятой, слежавшейся. Вышел с пакетом.
– Че, топить будешь? – Саня хмелел на глазах.
– Нет, растить буду.
– А давай я!
– Ну на.
Дед улыбнулся и протянул брату пакет.
Изба запищала, засуетилась сразу. Даже бревна скрипнули. Саня пнул ногой родившую кошку и сгреб весь помет в пакет.
– Скользкие… – вытер руку о штанину. – Брат, прикури мне сигарету, – попросил меня.
Я прикурил, сунул ему в рот.
– И че, утопишь? – спросил я.
– Если надо – бери, – он с хулиганской улыбкой протянул мне пакет.
– Не надо.
– Тогда не базарь. Пойдем на улицу.
Мы вышли из дома. Май шумел и грел нас, дышал ветерком. Синицы летали в небе, как сумасшедшие, срывались вниз, проходили на бреющем полете над землей и улетали вверх. Чирикали, все живое звали за собой.
Пищал пакет. Стонала кошка в доме.
Брат подошел к бочке с водой. Рядом валялась ржавая вилка. Зачем она валялась? Откуда она? Откуда все? Брат быстро наделал дырок в пакете, поднял с земли ржавый обрубок арматурины и запихал в пакет. Завязал его тугим узлом. Откуда арматурина?
Затягивался долго, сладко, подняв подбородок и подставив лицо солнечным лучам: целуйте, шебуршите, вот я какой. Пакет завис над бочкой.
– Хорош, Саня!
Он молчал. Лицо темное, прокуренное, кончик языка высунул и закусил, как будто в удивлении детском. Аюшки? Что, говоришь?
– Хорош, я тебе говорю. Я заберу их.
Брат расслабился и улыбнулся.
– Забирай.
Он был кричащий, двухнедельный, сморщенный. Я невзлюбил его с самого первого дня.
– Мама, отнесем его обратно, – теребил я родной подол.
– Ну хорошо, отнесем.
Я успокоился.
Мы вышли на улицу, мама уложила брата в коляску, и мы пошли. Дальневосточный поселок расплылся на несколько сопок, и дорога к роддому шла вверх.
– Тебе не жалко его? – спросила мать.
– Нет.
– Посмотри, какой он беззащитный. Ему будет плохо одному.
Я заглянул в коляску – брат спал: чужой, игрушечный. Мама надеялась, что я поступлю как мужчина, но я поступил как ребенок:
– Но ведь нам будет хорошо!
Мать ударила меня по губам, и я заплакал от унижения. Я уже понял, что ни в какой роддом мы не пойдем, все это обман, издевательство. А это
