От армии я косил настойчиво и убежденно. Шхерился в метро, опустив глаза в пол, коллекционировал повестки, не работал по трудовой книжке. Вуз был позади, с пятого курса меня выперли за неуспеваемость. Я просто не явился на сессию. Это было сделать легко и приятно: просто не прийти, забухать в ночь перед экзаменом, разорвать все условности, втягивая ноздрями этот сладкий запах бесповоротного решения. Зачем я это сделал? У меня и сейчас нет ответа на этот вопрос.
Брат готовился к армейке заранее, ходил на рукопашку, в качалку, бился вместе с двором стенка на стенку. Он думал поступать в рязанское училище ВДВ, но подвела медкомиссия. С его астмой ему влепили инвалидность. Ни о каком училище речь уже не шла. А из него бы вышел злой офицер; он бы драл солдат в хвост и гриву, и они бы слушались его и любили, признавая своего, уличного. И он бы их любил, драл и любил… Не срослось. Тренер по рукопашке, ветеран-чеченец Марат Иванович, имел связи в военкомате. Он пришел к нам домой и намекнул маме, что может отправить Саню на срочку в нормальную часть в разведбат, в обход медиков, но шла вторая чеченская, и мать обложила Марата Ивановича матом. Я первый раз тогда услышал, как ругается матом моя мама.
А жизнь неслась, как хорошо раскочегаренный паровоз. Я влюблялся, писал стихи, посещал богемные пьянки, уезжал из родного города, жил черт знает как и черт знает где: мне все было интересно и в новинку. Я стал бритвой, распарывал страну на лоскуты, меня мотало из Туапсе в Курск, оттуда в Москву, а потом во Владик. И снова в Курск. И обратно. И еще раз… Я жадничал, давился этой вкусной вольной жизнью и ни за что не хотел ее менять на спокойствие близких.
А брат начал банчить наркотой.
Он нашел барыг, покупал у них мелкую партию и распихивал ее на дискотеках. Он не хотел работать, он не хотел учиться, он больше ничего не хотел.
– Знаешь, братка, – говорил он мне, – какие трипы бывают? На «скорости» когда сидишь две недели – измена берет. Ты не спишь ни разу, ну не уснуть, бодряк долбит, а тебе вдруг кажется, что в соседней комнате мужик с топором сидит. Ты только зайдешь, а он по башке тебя тюк – и все. А в квартире больше нет никого. А этот мужик – он такой реальный, ты слышишь, как он с ноги на ногу переминается, как топорище в потных ладонях скрипит… Это жуткий страх. Я, помню, тогда в угол забился и часов семь сидел, пока не отпустило.
Саня с юморком все это рассказывал, грубо жестикулируя, улыбаясь кривыми зубами, а на дне глаз – тоска.
Как я решил пойти в армию? Я уже не помню. Просто решил.
Нет, не просто. Брат споткнулся на дистанции, почти упал, и кому-то нужно было взять флажок. Кому-то нужно было взять этот долбаный флажок и бежать дальше. И я взял.
Мне было лет десять, а Саньке шесть. Мы раскачивались на тарзанке в гаражах. Коробки гаражей стояли на сопке, и был пригорок, а рядом росла тучная, тяжелая липа. И на ней смастерили тарзанку. Мы летали вниз и вверх, туда-сюда… Это такое детское счастье, которое не объяснить. На тарзанке ребенок себя богом чувствует, потому что умеет летать. И только сладко завывает в паху от этого полета. И тут пришли старшаки из соседнего двора.
– Слезайте, ушлепки.
Вариантов не было, но Сашка еще качался на веревке: туда-сюда, как маятник.
Старшак подошел и выставил ногу. Сашка врезался в нее, влетел, как в стену, слетел с тарзанки, упал в пыль и завыл. А у меня ноги налились чугуном, кровь хлынула к лицу и засосало под ложечкой.
– Тут его брат, – сказал один из нашей компании.
– Кто? – спросил старшак.
Показали на меня.
Парень подошел (он был щуплый, маленький, с меня ростом) и посмотрел мне в глаза.
Господи, когда ты призовешь меня на свой суд, я от всего смогу отбрехаться. Я расскажу тебе, как бился с дагами в армейке, как подрывал фугас накладным зарядом, как стрелял в сторону врага… Я все тебе расскажу, но ты не поверишь. Потому что с тех пор эта бздливость осталась в крови навсегда.
– Ты его брат?
– Ну я.
– Головка от часов «Заря». Ссыкло ты, а не брат. Забирай его, и пропали отсюда.
И мы пропали.
Я вернулся из армии злым, лихим, с юбилейными медальками на груди и огромным самомнением. На перроне меня встречал брат. Мы крепко обнялись, он приподнял меня над землей, и я вдруг задохнулся от любви к нему.
– Цветы не помни, – я держал букет для мамы, а на деле – отдавал ему эстафетную палочку. Все, братка, дальше сам, я навоевался, я искупил. Я так думал, не зная еще, что существуют на свете неискупаемые грехи. А в его глазах не было зависти – только радость, что я вернулся живой. Что я вернулся.
Я не узнал город после двух лет отсутствия. И город не узнал меня. Стало больше вывесок, рекламы, вошли в моду узкие джинсы, рыжие волосы и
