Помню, к этому моменту я уже не знала, что и думать. Меня даже стали одолевать сомнения… Неужели это и вправду задала нам училка? Неужели это и вправду столь пикантно? А мне-то казалось… От самого имени этого парня — Альфред де Мюссе — за километр несло нафталином, и я… ладно, я улыбалась, а поскольку я улыбалась, Франк тоже выглядел совершенно счастливым. У него, казалось, выросли крылья за спиной, и он наговорил с три короба, удерживая мое внимание.
Сам того не ведая, он подарил мне первую в жизни встречу с театром. Первый в моей жизни спектакль…
Закончив с представлением персонажей, он принялся проверять, хорошо ли я всех запомнила, задавая мне всякие каверзные вопросы:
— Прости, но я вовсе не пытаюсь тебя подловить… Это просто чтоб ты не запуталась дальше, понимаешь?
Я соглашалась с ним, но на самом деле на пьесу мне было глубоко плевать. Я понимала только, что некий человек уделяет мне внимание, мило со мной беседует, и для меня это было уже не задание по французскому, а настоящая научная фантастика.
А потом он прочитал мне «С любовью не шутят». Вернее, разыграл по ролям. Он менял голос, выступая за разных персонажей, и залезал на табурет, изображая хор.
В роли Барона он был настоящим бароном, в роли Блазиуса — старым добродушным толстяком в легком подпитии, в роли Бридена — мелким гнусным старикашкой, только и думающим что о еде, в роли мадам Плюш — старой девой, разговаривающей с поджатыми губками, в роли Розетты — милой крестьянской девушкой, попавшей в водоворот событий, в роли Пердикана — юным красавцем, не понимающим, чего же он хочет: гулять и трахаться или остепениться, в роли Камиллы — юной девицей, не шибко прикольной, но прямолинейной и рассудительной. По крайней мере, в начале…
Восемнадцатилетняя девушка, ничего не знающая о жизни, похожая на свечку, что зажигают в церкви: суперпростая, суперчистая, супербелая, сгорающая в собственном огне.
Да, у нее внутри настоящий пожар…
Я была… потрясена.
Прямо как давеча, когда, глотая слезы, увидела бескрайность неба, раскинувшегося надо мной…
Крепко сжимая в руках подушку, я так и застыла с улыбкой на губах.
Я улыбалась не переставая.
Как вдруг, изображая Пердикана, он с легким раздражением презрительно сказал Камилле: «Милая моя сестрица, монахини поделились с тобой своим опытом, но, поверь мне, это не твой опыт; ты не умрешь, не познав любви», и разом громко захлопнул книжку.
— Почему ты остановился? — забеспокоилась я.
— Потому что это конец нашей сцены и время полдничать. Ты идешь?
На кухне, подкрепляясь черствыми «мадленками», выданными его бабушкой, и запивая их уж и не помню чем, наверно «Оранжиной», я не сдержалась и высказала вслух то, что думала:
— Глупо вот так вот обрывать нашу сцену… Интересно ведь узнать, что она ответит…
Он улыбнулся.
— Согласен… Проблема в том, что дальше идет очень плотный текст… Длиннющие монологи… Учить их наизусть — мало не покажется… Но все равно жаль, потому что лучшее в этой сцене, сама увидишь, происходит в финале, когда Пердикан выходит из себя и объясняет Камилле, что да, все мужики — придурки, все бабы — стервы, но в мире нет ничего прекрасней того, что происходит между придурком и стервой, когда они любят друг друга…
Я ему улыбнулась.
Мы больше тогда ничего друг другу не сказали, но в тот момент оба знали продолжение наперед.
Мы допили свою «Оранжину» так, словно бы ничего не случилось, но оба знали.
Знали и понимали, что это понятно нам обоим.
Мы понимали, что для нас это последний шанс реванша за все годы одиночества, проведенные среди придурков и стерв всего мира.
Да. Мы ничего не сказали друг другу, просто немного помолчали, глядя в окно, чтобы снять напряжение, но мы уже это знали.
Что на самом деле мы двое тоже прекрасны…
О том, что произошло потом, я могла бы рассказывать тебе всю ночь. О тех двух неделях, что мы провели вместе: как мы разговаривали, учили текст, разыгрывали его по ролям, ссорились, мирились, как я швыряла книгу, нервничала, отказывалась продолжать, истерила, бралась заново, как мы
