батальон свежих войск, мы продержимся и с боем.
Решено было войти в переговоры о перемирия с «Викжелем». Против этого был только Савинков. Станкевич должен был поехать в Петроград искать там соглашения или помощи, Савинков ехал за поляками, а Войтинский — в ставку просить ударные батальоны.
В Гатчинском дворце царили растерянность и беспорядок. Верховный главнокомандующий не отдавал приказаний или, отдавая, отменял их и потом отдавал снова. Никто не знал, что ему делать. Начиналась паника, и чувствовалось, что дело проиграно.
Я не мог примириться с этим позором. После окончания военного совета я остался с Керенским с глазу на глаз. Я сказал ему, что, вступая в переговоры с большевиками, он принимает на себя ответственность неизмеримую. Я просил его подождать хоть несколько часов, пока придут подкрепления, и предложил ему съездить на автомобиле за ними и, кроме того, проехать в расположение польского корпуса генерала Довбор-Мусницкого и приказать ему от имени Керенского двинуть свой корпус на Гатчину. Керенский мне ответил:
— Подкрепления не подойдут. Мы окружены. Вы никуда не пройдете. Большевики вас убьют по дороге.
Я настаивал, и Керенский, наконец, согласился. Мне было выдано удостоверение на проезд в польский корпус, и тут же был изготовлен приказ на имя генерала Довбор-Мусницкого.
Вечером я прошел попрощаться с Керенским и напомнить ему его обещание подождать от меня известий и воздержаться пока от переговоров с большевиками. Керенский лежал на диване в одной из комнат Гатчинского дворца. В камине горел огонь. У камина, опустив головы, молча, в креслах сидели его адъютанты поручик Виннер и капитан второго ранга Кованько.
Керенский не встал, когда я вошел. Он продолжал лежать и, увидев меня, сказал:
— Не ездите.
— Почему?
— Вы никуда не доедете. Мы окружены.
— Я в этом не уверен.
— Я имею сведения.
— Я все-таки поеду.
— Не нужно. Останьтесь здесь. Все пропало.
Тогда я сказал:
— А Россия?
Он закрыл глаза и почти прошептал:
— Россия? Если России суждено погибнуть, она погибнет… Россия погибнет… Россия погибнет…
Через час я уже ехал по шоссе, по направлению к Луге, где, по моим расчетам, могли быть части 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий. Со мной ехали Флегонт Клепиков и комиссар 8-й армии Вендзягольский.
(…) я почувствовал, что большевики победили, когда приехал в Лугу.
На улицах толпились солдаты. На всех углах говорились речи. Милиции не было. В городе царил беспорядок. Я послал Флегонта Клепикова посмотреть, что делается на вокзале. Вернувшись, он доложил мне, что эшелоны 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий стоят на запасных путях, но что много также большевистских солдат и что распоряжается ими матрос Дыбенко, впоследствии большевистский морской министр.
Через час я увиделся с офицерами 33-й и 3-й Финляндских дивизий.
— Давно вы в Луге?
— Два дня.
— Почему вы не двигаетесь на Гатчину?
— У нас нет определенного приказания.
— Но вы ведь получили приказание от генерала Духонина.
— Так точно.
— Так в чем же дело?
— Генерал Черемисов за эти два дня отдал пять противоречивых приказаний. То он приказывал погрузиться, то стоять в Луге, то опять грузиться, то возвращаться на Юго-Западный фронт. Люди истомились и перестали что-либо понимать. Большевики, разумеется, ведут пропаганду. Сбивают их с толку. Кроме того, говорят, Гатчина уже пала.
Были получены сведения, что к Гатчине приближаются эшелоны с ударниками. Для защиты Гатчины налицо имелось не более 500 матросов и двух батальонов Финляндского полка. Гатчинский военный совет решил выслать навстречу ударникам делегацию, предложив им сдаться.
Ночь прошла в тревоге. Несколько раз из застав доносили, что ударники приближаются. В 8 часов утра 3 ноября ударники в эшелонах подошли к
