Людей на дороге не было. Прежде чем затормозить, Везич какое-то мгновение высчитывал: не специально ли его хотят задержать здесь, не работа ли это немцев и Ковалича, не арестуют ли его, наверняка ведь знают, что ездил в Белград, и понимают отчетливо, зачем он туда ездил. А потом он вспомнил женщину с перерезанным горлом, репортера Иво в луже крови, желтые пяточки младенца, которые неподвижно торчали из корытца, и подумал, что с ним здесь могут поступить так же, а человек в пенсне наверняка дешевый агент, несмотря на свою интеллигентскую жалкость, а в кустах сидят мускулистые тупорылые мальчики из жандармерии или из «селячкой стражи» Мачека, или из второго отдела, подчиненного Владимиру Шошичу, — мало ли служб, которые могут сделать все, лишь бы приказали сверху. Они могут это сделать сейчас, могут вечером; могут здесь, могут и в центре города — они все могут.
Везич убрал ногу с педали тормоза и хотел было нажать на акселератор, чтобы прибавить газ и чтобы его мощный «линкольн» набрал еще больше скорости, и даже услышал тупой удар по человеческому телу, и представилось ему, как беспомощно валяется на булыжнике треснувшее пенсне этого человека с велосипедом, которого, видимо, силой принудили служить полиции. Везич зажмурился и нажал на педаль тормоза, машину занесло к кювету, и, лишь когда она остановилась, Везич понял, что оружия у него с собой нет. Только начинающие полицейские таскают пистолет; те, которые отдали работе в секретном политическом сыске много лет, привыкли ощущать свою власть и силу не в пистолете, а в листке бумаги, на котором выведено: «Согласен на вас работать…»
— Спасибо, — сказал Родыгин, подойдя к машине. — Я уж думал, что вы хотите меня задавить.
— Я очень хотел вас задавить, — устало ответил Везич, ожидая, когда из кювета вылезут молодчики, лица которых он с такой явственной ненавистью и тяжелым презрением представлял себе.
— Я один здесь, — словно поняв его, сказал Родыгин. — Я ждал вас четыре часа. А задержу минут на пять, не больше.
— Ну, что? — спросил Везич. — Только не финтите. Давайте сразу и без обиняков: что вам от меня надо?
— Я бы иначе сформулировал. Я бы на вашем месте начал с вопроса: «Кто вы?» Так вот, я работаю на советскую разведку, Везич.
— Вы русский?
— Это можно легко определить по моему акценту.
— Вы русский? — настойчиво повторил Везич. — Русский или нет?
— Русский.
— Бросьте свой велосипед и садитесь ко мне, по дороге договорим.
— А как я потом возьму велосипед? — удивился Родыгин. — На чем мне ездить? Его же украдут.
— Купите новый. Садитесь.
— Господин Везич, у меня нет денег на новый велосипед, и осталось мне сказать вам всего несколько фраз. Во-первых, мы знаем о предложении, которое вам сделал Штирлиц.
Везич усмехнулся, и страх, который жил в нем, медленно растворился в тепле, которое пришло в пальцы рук и ног на смену отсутствующему, пустому холоду.
Везич вышел из машины, широко развел руки, в плечах сильно хрустнуло, и он только сейчас ощутил ту разрушающую усталость, которую испытывал все то время, пока гнал в Белград, говорил там с Губаром, Зденко, Трипко, с Мирковичем и возвращался назад, вспоминая слова генерала о том, что работу надо кончать в три часа, по звонку, как раньше, как было всегда заведено, как должно быть в дни мира, как должно быть в стране, которая тщится доказать противнику, что ситуация контролируема правительством. Этим доказывается то же самое и союзникам, а сие, видимо, самое важное, даже важнее, чем доказательство силы и спокойствия, предъявленное врагу.
— А во-вторых? — спросил Везич.
— Во-вторых, у меня к вам просьба от югославских товарищей. Она не имеет отношения к первой. В полиции заключены Аджия, Прица, Кершовани, Рихтман, Крайский. Где-то в другом месте держат Цесарца. Это цвет партии, господин Везич, эти люди всегда были непримиримы к гитлеризму. Вы можете и вы должны снестись с Белградом и требовать их немедленного освобождения.
— Вы думаете? — спросил Везич. — А профессор Мандич не арестован?
— Нет.
— Это точно?
— Да.
— Арестов, связанных с ним, с его друзьями, не было?
— Нет.
— Кто арестовал Прицу и его товарищей?
— А вы не знаете?
— Я вас спрашиваю, вам известно?
— Их брала «селячка стража» Мачека. Их арестовывали для того, чтобы удобнее было играть с Веезенмайером. Их арестом Гитлеру косвенно демонстрировалась лояльность Загреба. Их арестом Мачек предлагал Гитлеру сговориться без помощи Павелича. Их арестом Мачек и Шубашич уверяли державы оси, что они тоже самостоятельны и беспощадны, когда речь идет об их интересах…
— Эту просьбу я понимаю, — задумчиво ответил Везич, — но при чем здесь Штирлиц?
— При том, что, согласись вы «дружить» со Штирлицем, вам будет легче помогать нам.
— Вам? Советской разведке?
— Нам. Советской разведке.
— Вы с ума сошли, милейший?
Родыгин поправил указательным пальцем дужку пенсне, которое то и дело съезжало с переносья, и вдруг — неожиданно для самого себя — закричал тонким голосом:
— Дурак! Игрок! Опереточная примадонна! А кто, по-вашему, будет по-настоящему драться с Гитлером?! Кто?!
Этот отчаянный крик оказал на Везича странное действие. Он улыбнулся вдруг, ощутив в себе спокойствие, и подумал, что жизнь его могла сложиться иначе, если б тогда, давно, когда он выбирал свой путь, кто-нибудь вот так, как этот хлипкий потный человек, истошно заорал на него и он бы почувствовал в этом крике боль, и беспомощность, и страх; и за всем этим увидел искренность; именно увидел искренность, а не почувствовал ее. Если бы только почувствовал, долго размышлял бы, прежде чем говорить с Родыгиным открыто, потому что за годы службы в политической полиции Везич научился проводить четкую грань между чувствованием и видением.
— Откуда вы знаете о предложении, которое мне сделал Штирлиц?
— Мы знаем их код, — соврал Родыгин так ловко и неожиданно для себя самого, что в нем родилась уверенность, горделивая и по-мальчишески радостная! «Все сейчас будет так, как планировал Штирлиц, все будет именно так, как задумывал этот красивый, жестковатый и, по-видимому, очень одинокий немец, работающий на нас».
— Где доказательства, что вы представитель русских?
— Таких доказательств я вам не представлю.
— А что, если вы человек Штирлица?
— Я понимаю вас, — сказал Родыгин. — Я все прекрасно понимаю, но вам лучше все-таки поверить мне. Вам предстоит драка, и вам в этой драке надо опираться на кого-то. На кого? Видимо, кроме как на нас, не на кого. Если вы скажете мне, какая вам нужна помощь, я сразу передам это в Центр.
— Какая помощь? — вздохнул Везич. — Какая помощь, если шестого утром немцы перейдут нашу границу.
— От кого вы получили эти данные?
— Эти данные получил не я, а правительство, и переданы они нашим военным атташе в Берлине.
— Меня интересует фамилия.
— Вас? Почему она должна вас интересовать? Фамилией должен интересоваться ваш Центр. Фамилия — Ваухник. Фамилия военного атташе — полковник Ваухник. Ваши знают его так же, как мы знаем всех ваших атташе. Когда взяли Аджию и Кершовани?
— Три дня назад.
— Это точно?
— Да.
— Почему вас интересует Штирлиц?
— Меня он не интересует. Им интересуется Центр. Центр заинтересован в том, чтобы вы согласились с его предложением. Проинформируйте ваше руководство в Белграде, если в этом есть необходимость.
— Вы живете в Загребе нелегально?
Родыгин снова поправил дужку пенсне, какое-то мгновение колебался, а потом молча достал из кармана свой паспорт и протянул полковнику.
Тот пролистал зеленые страницы и спросил:
— Работаете где-нибудь?
— В университетской библиотеке. В зале периодики.
— Давно?
— Четыре года.
— У вас есть свой план освобождения Цесарца и его коллег?
— У меня лично нет. Что касается моих товарищей, то я не уполномочен говорить за них. Я не могу, естественно, говорить и за югославских коммунистов.
— Я могу увидеться с вашим руководителем?
— Если согласитесь принять наши предложения, да.
— Когда может состояться встреча?
