— Ага, на всех, кроме дяди и тебя, — Четвёртая иронично хмыкает. — Что скажешь?
— Возможно.
— Не возможно, а точно.
— Ладно, ладно, пусть будет так…
Капитан улыбается.
— Улыбайся-улыбайся. То, что Прайм — человек неприятный, тебе кто угодно подтвердит и даже кровью подпишется. Взгляд, хмурость, язвительность… социопатически кривая ухмылочка. Мерзкое злое лицо. Прямо маньяк какой-то. Иногда мне кажется, что он ест на завтрак сердца нерадивых сотрудников. Или сердца тех, кого засмотрел до инфаркта.
Командир роняет короткий смешок и поднимает глаза к потолку. Потолок облезлый и заплесневелый.
— Кошмар, рыжая. Ты просто ужасна. Зачем ему это?
— Не знаю. С утра лучше хлопья, конечно, не мясо… А в детстве он наверняка привязывал к хвостам кошек пустые консервные банки. Или петарды, что хуже. Или магазины грабил. Или старушек резал. Это уже не в детстве, допустим, в более сознательном возрасте, хотя такую вещь, как детская преступность, никто не отменял… Я всё к тому, что не может у человека с таким злобным взглядом не быть тёмных грешков. Глаза — зеркало души, слыхал?
— Напридумываешь сейчас, — отмахивается Капитан. — Так, что и сама поверишь, и меня заставишь сомневаться. Ну-ка брось!
— А хорошо было бы, а то ты слишком к нему расположен.
— И не ревнуй.
Четвёртая с ухмылкой качает головой и стряхивает с плеча прицепившуюся откуда-то нитку.
— Всё-таки надеюсь, что когда-нибудь ты мне расскажешь, что вас связывает. Тебя, такого славного, хоть и ворчливого, и этого злыдня…
— Он не злыдень.
— Злыдень. И язва.
— Ладно, ладно, — командир опять примиряюще разводит руками, разгоняя пляшущие в солнечных лучах пылинки. — Может, чуть-чуть. Зато Ян у нас мягкий и добрый.
— Это дядя-то мягкий и добрый, ну-ну… Как он периодически всех гоняет, того же Прайма, кстати, вместе со всеми, а то и чаще, и я не могу сказать, что мне это не нравится, потому что нравится, и даже очень… Но меня сейчас беспокоит другое. Маячки работают?
— Нет. Ни один. Я проверил и перепроверил. Связи тоже нет. Пустота.
Пустота — отлично характеризующее слово. Пустота пыльная, старая, седая с желтизной, пустота глухая и позабытая, пустота, в которой на плитках коридора — серая пыль, скрывшая чёрные росчерки от подошв и пробуравленные каблучками выемки. Пустота без гудения ламп, шума лопастей вентиляторов, детских возгласов, смеха, шлепков мяча об пол, рассекающих воздух взмахов скакалки. Пустота внезапно случившегося, недосказанная, словно фильм, оборвавшийся на середине, и тяжелая от незахороненных тел.
— Пойдём отсюда, рыжая.
Слова выходят почти просьбой.
— Тоже душно?
— Скорее грустно. Очередной бестолковый конец. Я…
Капитан не договаривает. На языке что-то горчит: то ли окончание фразы, то ли всё та же вездесущая пыль. Он смотрит на косые лучи, упершиеся в облезлую коридорную стену, и видит совсем другое место — разноцветные витражи, затхлую тишину, ряд скамеек, неподвижно сидящих людей.
— Ты видел такое раньше. Видел, так? Глаза стеклянные…
— Да, — в подробности командир не вдается. — На этот город что-то сбросили, отчего люди умерли, где сидели. Какие-то бомбы. Неучтённый мир воевал.
— Воевал-воевал, лёг и умер… Кэп. У тебя лучшее взаимодействие с блокадой. Мы заразились?
Пульс бьется ровно, ни жара, ни озноба — прислушавшись к себе, собеседник качает головой.
— Всё случилось очень давно, так что навряд ли. Во всяком случае, сейчас мой блок молчит. Потом, может, и завопит, когда поздно будет откачивать…
Курт и Лучик сидят на крыльце. Их хорошо видно сквозь полуоткрытый вход в вестибюль — два чётких силуэта на фоне золотого воздуха. Голоса в пустоте и безлюдье звучат очень звонко и гулко, как будто выточены из хрусталя.
— Выше, — просит она.
Он складывает очередной самолетик из разлинованных листов тетради и запускает в небо. Синее-синее, будто вымытое, незапятнанное, — в нем нет ничего от земного, кроме оттенка. Это небо не знает ни фабричных дымов, ни озоновых дыр. Оно первобытно и радостно.
— Ещё раз?
