маленькая яблонька. Где-то под полом живёт ручная мышь, Лада её подкармливает. Поэтому в доме нет кошек.
Странно, что среди этих тихих вещей вырос воин.
Некоторое время Лада молчит, успокаиваясь. Дышит тише и ровней. Нервы бывают не только у взрослых, отягощённых взрослыми же проблемами. Всем иногда надо прокричаться.
— Ну, ладно… прости меня, Серый.
— Ничего.
Кажется, она улыбается. Я тяну руку, чтобы удостовериться, и вот она, правда — улыбка. Не очень весёлая, но лучше так, чем вообще без неё.
— Хорошо, что ты есть, — тихо проговаривает улыбка. — Спасибо…
Уши мои вспыхивают, как два уголька. Жгутся.
— Это что, повод для благодарности? Мои бродящие и гремящие кости?
— И правда дурак ты, задница. О, Разрубивший…
Не дав ответить, меня выпроваживают вон.
— Проваливай-ка, пёсий блевок. Только тихо. Не нужно, чтобы ты попался матери на глаза… Завтра встретимся.
Он возвращается в час заката, когда тени так длинны, что холодят мне грудь. Возится, топает, шаркает подошвами, будто бы подволакивая ноги, отхаркивается и с руганью роняет бутылку. Пахнет от него тошнотворно. Снова пьян.
— Жрать, — роняет на лавку своё грузное тело.
Дом, в котором совсем недавно прибралась Белая, светлый широкий дом, полный чистоты и тепла, скукоживается изнутри. Зарастает грязью с отцовых ног и из отцовых лёгких. Снова становится ядовит. И мне снова хочется бежать.
Я накладываю ему разогретую картошку и мясо, и он ест, громко чавкая.
— Я проиграл Костылю в карты. Завтра пойдёшь к нему на пасеку, отработаешь.
— Но…
Бутылка хряпает своим донышком о поверхность стола. Возражения не принимаются.
— Он скажет, что тебе делать. Не ссы.
Я думаю, что, прокрадись я за реку, в поле, где спят, наполовину погрузившись в землю, остовы железных коней, я тоже смогу лечь в траву и доверить своё тело бегу времени. Ветер развеет одежду, дожди смоют плоть, коконом, как одеялом, обовьют цветы, стиснув в последнем объятии, солнце выбелит кости и отполирует их до гладкости плитки в тоннеле и диска считателя… Потом, спустя много зим, меня найдут те, кто будет называть прежними уже нас, сегодняшних. Другие мальчик и девочка. Может, чуть-чуть более счастливые.
— Отец… Что такое Очищение?
Звук, с которым давятся здоровенной картофелиной, похож на рвоту, загнанную обратно.
— Э! Зачем тебе?
— Ты ведь знаешь… Лада, дочка пророчицы…
— А-а-а, та мелкая девка с косой…
— Да, она.
— Тут всё просто. Третий день, ждём-пождём конфедератов. Девка будет Очищать.
— Очищать… чистить?
— Ну да. Чистить, стирать. Сжигать.
— Что сжигать?
— Не что — кого.
— Отец…
Папаша, которому надоели расспросы, швыряет в меня пустую бутылку и рычит, чтобы я завалил хлебало и сходил в погреб за брагой. Обрюзгший, старый, пьяный, воняющий, как козёл, этот человек мне глубоко отвратителен. Но он мой отец, и я подчиняюсь.
Я встречаю луну, сидя на крыльце, когда Кубышка приносит мне мышь. Острые усики, скрюченные лапки. Ещё тёплая. На узкой мордочке ощутим оскал — так улыбается беда.
— Молодец, — шепчу я. — Молодец…
Мне очень, очень тревожно, и я сам не знаю, отчего.
