всё это время я так и не понял, злость ли у тебя так проявляется или страх.
— Если бы я ещё сам понимал, — вздохнул директор.
— Я тебя не обидел? — зам вдруг встревожился.
— Брось… Ну, я пойду.
Когда профессор создавал её, он совершенно не озаботился тем, чтобы придумать говорящее название. Ну, Организация и Организация, общность людей, которых связало странное, необъяснимое и чертовски интересное, и этих людей, и себя в том числе, он легко окрестил Идущими, а вот централизованное их объединение в плане должного наименования будто бы сознательно проигнорировал. Ян несколько раз спрашивал у него, почему. Профессор пожимал плечами.
— А не всё ли равно?
Нет, упорствовал Ян, ни разу. Он был молод и не понимал, как такое могущество может обойтись без звучности, которая обозначала бы вес, положение, силу.
— Это всё человеческие тщеславные штучки — если именование, так чтобы погромче, если смерть, то геройская. Скромней надо быть, юноша.
— Но почему тогда вы придумали название нам?
— А я ничего не придумывал, — с удовольствием отвечал профессор, глядя на недоумевающее лицо. — Потому что это не название, а свойство.
Люди-свойства имели, как все прочие, две руки, две ноги и одну любопытную голову, иногда теряли что-нибудь из этого и умирали, ели, пили, спали, пакостили, дружили и дрались. Умели ходить через двери и не знали лингвистических барьеров. Мы, говорил профессор, могли бы быть для общества чрезвычайно полезными, если бы занимались чем-нибудь другим.
— А так что — занимаемся ерундой? — возмущался Ян. — К чему тогда всё это?
— Не ерундой, а рассматриванием. Мы — зрители, если угодно, и предрасположены именно к этому, а вовсе не к действиям и не к изменению. Хотя у кое-кого, несомненно, и возникают подобные мысли, но всё это путь тупиковый, и в конце концов это поймут…
— Странные зрители — со всеми этими исследованиями, изучением…
— Изучение — не изменение.
— Это я понимаю. Но оно ведь не просто так, от скуки, оно для чего-то… Как оно может быть бесполезным?
— Суть в том, что в нашем случае зритель — тот, кто работает лишь на себя. Зритель — потребитель. Погоди, я не договорил. Потребитель специфического вида продукции, о самом существовании которой никто, кроме нас, не подозревает и, соответственно, получить её не в состоянии. Вот так.
— Но им же тоже можно показать. Двери… и то, что за ними…
— И что они с этим будут делать? Это вне их вкусовых предпочтений.
— Э…
— Ну, садись ты, чего маячишь. Попытаться объяснить, что ли…
Профессор утверждал своё вращающееся кресло в относительно неподвижном покое и скрещивал под подбородком худые нервные руки. Он не улыбался, хмурился, потому что вообще улыбался очень редко, и оттого разговор превращался почти что в лекцию. Возможно, он видел в Яне немного туповатого студента, но, как всегда, был очень терпелив.
— Тогда объясните мне ещё, пожалуйста, — просил его Ян, — когда и как всё это началось. Когда начались Идущие. Это ведь вы их — нас — открыли?
— Не совсем так. Просто однажды открыли меня.
Не совсем так началось, и не совсем здесь, потому как профессор сказал ему, уже весьма к тому моменту разговора запутавшемуся (а разговор всё длился), что появилась эта самая продукция и сразу появились те, кто её ест — всё едино, что завезли в магазин новый экзотический фрукт. Большая часть людей сморщилась, — фу, невкусно — а кто-то кинулся сметать с прилавков тоннами. Только в данном случае кинулись те, кто увидел, для остальных-то это просто несуществующее, пустота.
— Завезли извне. Где-то раньше уже было. И кто-то здесь словно бы распробовал, признал. Эти признавшие — мы. Да, я, должно быть, первый, а потом и прочих нашёл…
— Хорошо. А кто тогда завёз?
— Без понятия, правда.
Возможно, профессор лукавил — уж очень честными были тогда его стально-серые глаза.
— И вот что по поводу тех, кому, как ты предлагаешь, можно было бы показать то, на что смотрим мы. Я им не доверяю.
