Утром в понедельник 24 июня возобновились в усиленной форме наши дежурства на перекрестке и у колодца. Разрешение на возвращение беженцев было дано, и началось их движение с юга на север: те же картины с некоторыми изменениями. Военных в толпе не было, от времени до времени их прогоняли стадами под конвоем немецких запасных, которые относились к своим обязанностям с добродушной жесткостью.
В обратном направлении проходили немецкие войска и опять обнаружилось, что порядок у них не образцовый. За утро на наших глазах произошло два злоключения: нечаянное убийство беженца на перекрестке из-за небрежного обращения одного из солдат с оружием и столкновение между двумя камионами с последующим пожаром на одном из них; при этом огнетушители оказались недействующими. Пришлось ждать несколько минут, пока не проехал автомобиль с действующим огнетушителем. За эти несколько минут камион сгорел, причем патроны, составлявшие его груз, повзрывались, что вызвало естественную панику среди беженцев и немецких солдат. Мы наблюдали эту картину не без злорадства и с некоторой надеждой: в безупречной немецкой организации оказывались серьезные изъяны.
Утром же пришел Ober-feldwebel за своим бельем, великодушно подарил хозяйке остаток мыла (тоже французского) и щедро расплатился. Он принес нам пук старых немецких газет (преимущественно «Volkischer Beobachter»[609]) и при этом извинился, что там могут быть выражения неприятные для нашего национального самолюбия, особенно — в несчастии. Этих фраз, конечно, было достаточно. В одном из старых номеров мы увидели, что после обещания защищать Париж дом за домом, камень за камнем, французское правительство объявило его «открытым городом». Немецкий заголовок — «Слишком поздно: для немецкой армии все города открытые». Карикатура — Ришелье говорит Даладье: «Жалкий эпигон! Все мои старания ты превратил в дым». Я бы сказал, что все это было вульгарно, но не более, чем соответствующие места во французской прессе, и притом в тот момент немцам было от чего захлебнуться гордостью.
Из этих газет мало-помалу для нас выяснялась картина того, что произошло за предыдущие дни, но все-таки многое было непонятно, например — фразы о генерале de Gaulle: мы знали, что это — военный специалист, выдвинутый в последние дни Полем Рейно, но, почему начинали искать его сторонников, нам было неясно. Мы узнали, что бельгийский король[610] принял участие в немецком параде в Париже, причем его не влекли в цепях как пленника, а он занимал комфортабельное место среди немецких военных.
Мы немного поговорили с Ober-feldwebel, и он подтвердил, что итальянцы имели огромные претензии, но Гитлер сократил их аппетиты. Я не вытерпел и сказал: «Настоящие шакалы», — а он мне ответил: «И предатели, как во время той войны».[611] Я задал ему вопрос: «Что же, вам, в конце концов, придется воевать с ними?» Ответил мне вопросом же: «А как, по вашему мнению, через сколько лет?» Я подумал и полувопросительно сказал: «Через два-три года?» Он ответил: «Скорее через три, чем через два». Тогда я рискнул и задал ему вопрос: «Но в этой войне вы не останетесь без союзников. Ваш союз с Россией…». Он живо прервал меня: «Все думают это, но у нас нет и не было никакого союза с Россией. Просто временная передышка, необходимая для нас и для них. Но мы решим этот вопрос раньше, чем они сообразят». Он принимал нас за французов и совершенно не опасался.
Каждое из его высказываний мы проверяли на cuistot и его помощниках и убедились, что эти высказывания соответствовали директивам словесной пропаганды в войсках. Cuistot и его помощники явно опасались заходить, когда у нас бывал Ober-feldwebel. Они не занимались агитацией, но, когда им задавался наводящий вопрос, давали ответы почти в тех же выражениях, как и Ober-feldwebel. Эта пропаганда не была печатной: мы не находили ее ни в немецких гражданских газетах, ни в солдатской, но она позволяла нам многое понять в газетных статьях.
За завтраком или за обедом M-lle Schmitt задала хозяйке курьезный вопрос: очень ли грязное и рваное было то белье, которая она стирала для Ober-feldwebel. Хозяйка, почему-то с большой обидой, возразила, что была бы рада, если бы все французы носили такое хорошее белье, как этот немец, и отдавали его в стирку в таком же заношенном состоянии.
Кажется, в тот же раз Ober-feldwebel задал нам ряд вопросов о Франции. Некоторые были разумны, а некоторые навеяны излишествами гитлеровской военной пропаганды. «Верно ли, что юг Франции населен в значительной мере мулатами и квартеронами — от смешанных браков и, особенно, от любовных связей с неграми?» — «Нет, неверно, — ответил я с возмущением. — Вы не найдете там большего количества негров, чем тут». — «Но ведь негры во Франции имеют все гражданские права?» — «И это неверно. Только уроженцы двух Антильских островов являются французскими гражданами, и то — по причинам историческим и внешнеполитическим, а остальные являются французскими sujets и proteges,[612] но не гражданами».
После этого он задал ряд других вопросов этнографического порядка относительно различных французских департаментов, причем после каждого моего ответа доставал из кармана маленькую книжечку и советовался с ней. Я попросил показать ее мне, и он сделал это весьма охотно. Книжечка оказалась маленьким географическим справочником по Франции, изданным известной фирмой Justus Perthes,[613] и содержала карты и историко-этнографические данные со схемами для каждого департамента с явным уклоном к преувеличению роли германской расы в их заселении. Я просмотрел книжку весьма внимательно и указал ему, что в ней нигде не говорится о роли негров в заселении французского юга. «Я знаю, — ответил он, — но наши газеты слишком упорно это утверждали, и я хотел проверить».[614]
В течение дней, последовавших за разрешением возврата для беженцев, на ферме опять появились ночевщики. Из них мне запомнилось несколько групп. Вот одна — на велосипедах высокого качества: две девицы, очень недурные собой, и два молодых человека, тоже очень недурных. Не братья и не сестры, не жены и не мужья; выехали в свое время из Montargis,[615] добрались до Vierzon и возвращаются обратно.
