материальной, ни моральной прибыли. И ты делала это весело, охотно, даже не задумываясь над тем, как другие сумеют использовать твои результаты. Как и во всем, как и всегда, ты совершенно была лишена всякой зависти, всякого недоброжелательства; никогда чужая мелочность не была в состоянии пробудить в тебе ответные реакции того же толка.[797]
Наступил момент говорить о моем аресте 22 июня 1941 года. Уже в течение многих дней лондонское радио повторяло: «Немцы сосредоточили на советской границе свыше 170 дивизий, снабженных всеми техническими средствами. Истолковать это можно только одним способом: немцы подготовляют нападение на СССР. Мы опять предостерегаем Москву и совершенно не можем понять, почему она молчит и никак не реагирует».
В ответ на эти предупреждения в одном из номеров немецкого журнала на французском языке «Signal» (выпускался совершенно официально немецкой пропагандой и не имел для прикрытия никаких французских изменников) появилась иллюстрированная информация о добрых советско-германских отношениях: «Мы им посылаем то-то, то-то и то-то и от них получаем то-то, то-то и то-то, все — очень нужные и ценные товары. Ни мы, ни СССР не заинтересованы в прекращении этих дружеских коммерческих отношений».
Тем не менее неустойчивость положения на востоке чувствовалась всеми и часто обсуждалась. Левина, со времени нашей беседы о Югославии, больше я не видел. Что же касается до Балтрушайтиса, то он был в таком же недоумении, как и мы. Юргис Казимирович пытался было выдвинуть гипотезу простого запугивания, т. е. немцы собираются решительно атаковать Англию и ставят войска на советской границе, чтобы гарантировать себя от советского вмешательства, но тут же вспоминал данную англичанами цифру — 170 дивизий, т. е. две трети германских сил, и приходил в недоумение, начинал сам себя опровергать. Так как у него были несомненные большие связи в дипломатическом мире, нужно сделать вывод, что секрет готовящегося нападения сохранялся немцами очень хорошо.
Фрейман, тоже осведомленный человек, тоже ничего не знал, недоумевал и колебался; исходя уже из здравого смысла, он считал нападение на Советский Союз безумием, на которое немцы вряд ли пойдут. «Если же нападение произойдет, — добавлял Фрейман, — это будет значить, что Англия использовала все свои возможности, чтобы оно состоялось, и я хотел бы знать приблизительный размер той суммы, которую англичане на это затратили».
И вот наступило утро воскресенья 22 июня. Мы с тобой собирались поехать после полудня в салон Независимых. [798] Часов около девяти утра я открыл радио, попал на Берлин и услыхал обращение Гитлера; я сейчас же перевел на Москву и прослушал информации о переходе немцев через границу и о воздушных бомбардировках советских городов. Мне посчастливилось выслушать и обращение Молотова, произнесенное чрезвычайно взволнованным, я бы даже сказал, паническим тоном, но это было бы несправедливо и взволноваться было от чего.
Для нас сейчас же встал вопрос, как быть. За время оккупации в таких случаях на улицах расклеивались афиши, приглашавшие граждан такой-то страны и таких-то возрастов явиться с вещами на такой-то сборный пункт. Такой афиши мы и ждали. Мы сейчас же побежали к ближайшему, по расстоянию, из наших друзей — Pacaud — и застали их обоих дома. Они, конечно, уже знали о нападении. Pacaud с его «юридическим» духом сейчас же заговорил об афишах и начал нас успокаивать: с одной стороны, женщин пока нигде не трогали, а для мужчин устанавливался предельный возраст — 55 лет. А так как мне было 58, то Pacaud считал меня вне опасности. Мы поговорили с ними и, несколько успокоенные, вернулись домой.
Мы решили пораньше позавтракать и сейчас же поехать в салон, поскольку были не в состоянии что-либо изменить в происходящих событиях. К двенадцати наш завтрак был уже почти закончен. Звонок — и довольно сильный. Идем: на пороге — два немецких солдата, которые говорят мне: «Мы пришли вас арестовать». Ты заволновалась и, видя мое спокойное состояние, спросила, понял ли я, чего они хотят. Я ответил, что понял, и мы все прошли в столовую.
Немцы уселись и начали довольно любезно отвечать на наши вопросы: что они не могут сказать, куда меня увозят; что это, вероятно, ненадолго, так как, конечно, московские клопы (wanzen) будут быстро раздавлены; что, однако, нужно захватить немного вещей. Они продиктовали, что именно разрешено; список был странный, неполный, и, как я увидел потом, очень отличался от того, что другие немцы сообщали другим арестованным. Все четверо мы выпили по стакану вина.
Мы с тобой простились. У подъезда стоял автомобиль. Меня усадили сзади между двумя сопровождающими; я старался через заднее окошко увидеть наши окна и тебя, но это оказалось невозможно.[799]
Мне придется в моем рассказе чередовать то, что происходило со мной, с тем, что испытывала ты. Помимо моей памяти я имею коллекцию наших писем и твои записные книжки.
Автомобиль, который меня увозил, поехал к Place d’Italia, чтобы арестовать еще кого-то. Но «заинтересованное» лицо отсутствовало, и меня повезли одного через центр города на Champs Elysees,[800]свернули и высадили у Hotel Matignon.[801] Я был очень удивлен, так как считал этот дом местопребыванием представительства Vichy.
Ввели в канцелярию, и молодая немка в военной форме стала опрашивать меня, записывая ответы на машинке. Когда она увидела, что я — профессор университета, вдруг заволновалась и вызвала какого-то полковника. «Послушайте, господин полковник, — сказала она, — это — ученый- математик, профессор; разве нам так уж нужно его сажать?» Он ответил ей довольно резко: «Делайте то, что требуется, и держите ваши мнения при себе». Она развела руками и приказала унтеру отвести меня в огромную залу. Там еще никого не было. Я был первым. Зала — очевидно, для крупных совещаний и, может быть, празднеств — была роскошно обставлена и освещена через потолок: солнце — вовсю и очень жарко; постепенно она стала заполняться.
