отношение к русской белоэмигрантской гимназии, и разговор шел о бывшем министре народного просвещения Jean Zay, в тот момент — пленнике немцев, впоследствии убитом милицией.
Jean Zay, радикал, весьма умеренный в политике, но разумный министр, казался этим зубрам прямым наместником сатаны. Особенную ненависть к нему вызывало его еврейское происхождение: «Зайчик, Янкель Зайчик, жиденок из Одессы,[759] отбросив “чик”, становится министром во Франции! Возможен ли больший позор?» — говорил один из присутствующих при общем сочувствии. Я не стерпел и вступил с ним в словесную драку, после чего меня спросили, давно ли я ездил в Москву. Возможно, что какой-нибудь из присутствующих поспособствовал моему занесению в список лиц, подлежащих аресту в случае… Но можно ли всегда молчать?[760]
В течение зимних и весенних месяцев 1941 года мы очень часто виделись с Балтрушайтисом и его женой Марьей Ивановной. В нем я ожидал найти противника советской России и готовился к словесным боям. Для того, чтобы думать так, были все основания. Бывший посланник Литвы в Москве, отозванный как будто по желанию советского правительства и переведенный в Париж с некоторым понижением, хотя и с сохранением титула Ministre plenipotentiare;[761] женатый на Марье Ивановне Оловянишниковой, наследнице огромного состояния и огромных заводов в Ярославле, потерявшей, конечно, за исключением некоторых крох, все свое состояние после октября 1917 года; и, наконец, свидетель всех глупостей и неудач первых годов советского строительства, Юргис Казимирович, естественно, мог бы утратить объективность в оценке людей и событий.
К моему удивлению, я нашел в нем гораздо больше широты мысли и понимания развертывающегося перед нами исторического процесса, чем у многих умеренных социалистов, русских или иностранных. Он очень часто делился с нами своими московскими воспоминаниями, и каждый раз, когда дело касалось чего-либо неблагоприятного, всегда приводил аргументы для правильного истолкования событий. По отношению к немцам определенно был враждебен и считал, что Литва не может иметь худшего врага, чем немецкий национал-социализм, а в России видел естественного союзника и защитника Литвы и других балтийских государств.
Юргис Казимирович был очень осведомлен о том, что происходило в Литве, и от него мы узнавали об арестах, казнях, экспроприациях, о захвате земель для раздачи немецким военным колонистам, о разрушении культурных учреждений, промышленности. В Литве были изданы (без его ведома) сборники его стихотворений,[762] и он с печалью держал их в руках и говорил: «Вы думаете, что это — внимание немцев к нашей культуре? Вовсе нет, они мажут по губам наших петэнов и выпускают стихотворения, чтобы не выпускать учебных и научных книг на нашем языке». Марья Ивановна, по ее буржуазному происхождению, была враждебна к социализму, но тоже — за оборону России против немецкого завоевания.
Совершенно иначе был настроен их сын. Женатый на француженке из правых университетских кругов, он чувствовал себя франко-литовцем и ненавидел все русское, особенно — все советское. По отношению к нам он сразу стал враждебен и постоянно толковал родителям: «Держитесь вы от них подальше; они — советские и с ними, конечно, что-нибудь случится, что скомпрометирует и вас. Пусть немцы сначала истребят эту язву на востоке Европы, а потом англичане справятся с немцами, и наша Литва сможет жить. Для ваших советских друзей это, конечно, неприемлемо и тихо сидеть они не смогут. А нам пока надо сидеть тихо». Он несомненно, со своей точки зрения, был прав, но родители не послушались, и после моего ареста были для тебя очень хорошей опорой в беде, а в 1944 году, уже после смерти Юргиса Казимировича, Марья Ивановна первая пришла к нам на помощь во время наших скитаний.
О Москве они рассказывали много любопытного, часть я уже забыл, но то, что будет вспоминаться, передам здесь. Вот, например, кремлевский банкет для иностранных дипломатов в присутствии Сталина. Дело подходит к тостам, Сталин берет слово: «Я хочу предложить тост за здоровье единственного, гениального вождя, отца народов, корифея науки, друга детей
Прежде всего я должен отметить очень грубую ошибку в моих воспоминаниях. По данным, которые я нашел в сборнике «Chronologie du Conflit mondial»,[764] указ о ношении желтой звезды был издан в мае 1942 года, а не осенью 1940 года, как мне казалось. И, однако, если ошибка есть у меня, то она есть и у составителей сборника. В 1942 году Пренан был уже в Париже, а между тем все, мной рассказанное, — проекты его жены читать лекцию на улице с желтой звездой на груди и в окружении учениц лицея Фенелон — имело место до его приезда (он вернулся из плена в декабре 1941 года) и осенью, а осенью 1941 года я был в лагере, и, следовательно, это могло иметь место только осенью 1940 года. В 1942 году она тоже делала глупости, о которых еще будет речь.
Весна 1941 года отличается частыми выходами в театры и на выставки. Я говорю «частыми» применительно к моей обычной норме; для тебя разницы особенной не было. Совершенно не помню, с кем мы пошли в Theatre de Chaillot на спектакль из сверхклассического репертуара: «Cid».[765] В этом театре я и, кажется, ты были в первый раз, и он нам очень понравился: какая разница с ветхим и грязным
