Чтобы спасти положение лаборатории, ты вмешивалась и тут же, после прохода May, подходила к расстроенным девицам и растерянному китайцу, спрашивала, в чем их затруднения; садилась рядом, давала технические указания, заставляла при тебе проделывать операции и не успокаивалась до тех пор, пока сбитые May’ем с толку люди не приходили в себя и не брались за работу.[753]
По-видимому, скандал, устроенный Левиным во время нашего визита, перешел границы терпения его жены, потому что она стала явно готовиться к отъезду в Америку, хотя первое время это отрицала. Она предлагала нам и другим приобрести у нее предметы хозяйства и меблировки (постели, кровати, столы, комплект мебели для гостиной, то же для столовой, хозяйственные вещи), а также левинскую библиотеку. Цены были очень низкие, но, обсудив этот вопрос, мы решили не приобретать ничего. Мы были готовы помогать и помогали, но не хотели пользоваться их разорением; кроме того, характер ее мужа, полный всяких неожиданностей, мог преподнести приобретателям сюрпризы.
Во всем этом деле были странности: Левин, во время своих выходов, продолжал ссылаться на квартиру и вещи как препятствия для его исчезновения в то время, как его жена явно ликвидировала и то, и то; она продавала вещи условно с тем, чтобы они оставались на месте, и просила всех, чтобы ее муж не знал об этих операциях: «Он такой нервный, так страдает в лагере, так оторван от действительности — лучше его поберечь. Он и так уже сделал мне скандал за продажу старых газет, говоря, что это — самая ценная часть его библиотеки».
Она пожелала познакомить нас со своими друзьями, живущими в нашем square, и настаивала до тех пор, пока не добилась твоего согласия, а 7 марта потащила нас к некоей г-же Богоровой. Там мы нашли большое женское общество. Все эти дамы хором твердили, что так оно не может продолжаться, что бедная Регина Яковлевна (Левина) губит себя, что ее муж — существо невозможное, что при каждом выходе из лагеря он колотит ее и требует невозможных вещей, что для обоих будет гораздо полезнее, если она уедет в Америку и там подготовит почву для их будущего существования, и что здесь она может в любой день, в любой час быть арестована без всякой пользы для себя и для него.
Во всем этом, конечно, многое было правильно, но не всегда в человеческих отношениях и действиях логика уместна. Явно подготовлялась операция предательства: иначе это назвать нельзя. Для нас с тобой, знавших, что ни в какой момент, ни при каких условиях мы не оставим друг друга, эта атмосфера была отвратительна. Регина Яковлевна для вида возражала, но из ее недомолвок и перемолвок, а также из общей болтовни было видно, что она уже давно находится на этом пути.
В тот момент мы еще не отдавали себе отчета, насколько далеко шло ее предательство. Мы думали, что если она пораспродаст вещи, подготовит убежище и хорошо свяжется с filiere,[754]осуществляющей тайные путешествия в Америку, то в нужный момент оба воспользуются этой подготовкой; при одном из следующих приходов мужа она сумеет убедить его, что они могут бежать. Мы были очень наивны, думая так. На самом деле, все делалось для того, чтобы он возможно позже узнал об этом и даже, если узнает раньше, не верил бы этому.[755]
Всякого рода хозяйственные заботы занимали у нас зимой и весной 1941 года очень большое место. Ввиду полной неспособности M-me Prenant к практической деятельности (я и до сих пор не решил, была ли это неспособность или лень и нежелание) посылками Пренану в лагерь занимались мы. Посылки были коллективные, т. е. разные лица из лаборатории, из друзей или единомышленников Пренана, давали понемногу продукты и вещи. Нужно было их к этому побудить, дары собрать, привести в годный для употребления вид, добавить то, чего не хватает, и привести в годный для отправки вид и отправить.
Операций было довольно много, и твоя Agenda пестрит заметками: 5 февраля — «сахар для M-me P[renant]»; 3 марта — «colis vetements Prenant expedier»;[756] 21 марта — «expedier colis Prenant 5 kg (vivres)»;[757] 4 апреля — «лепешки Prenant взять»; 8 апреля — «colis Prenant expedier, изюм, сахар, масло достать». Каждая из этих записей означает возню, беготню, хлопоты, переговоры, дипломатию. Такого же рода услуги ты оказывала и Маргарите для ее прохвоста, доставала по пути то, что было нужно для наших друзей и твоих товарищей по работе, и все это спокойно, ласково, с милой улыбкой, твоей улыбкой, не сердясь, не выказывая нетерпения.
К твоим же добрым отношениям прибегали люди, когда им было нужно спешно получить из секретариата факультета какой-нибудь документ — Потемкин, дядя Игоря Марш-Маршада. Кстати, об этом дяде. Игорь, по детским воспоминаниям, отзывался не очень хорошо о своем дяде и его жене, так что могло создаться очень неважное о них мнение. В эту эпоху Игорь находился где-то в той зоне и просил дядю достать — через тебя — его бумаги из Сорбонны. Так состоялось знакомство. В воскресенье 9 марта дядюшка приехал к нам, и предубеждение наше сейчас же рассеялось. Впечатление было очень хорошее, и он заслуживал это.
Инженер из очень хорошей школы (Петербургский политехнический институт — не чета Ecole Polytechnique[758] ), военный летчик во время той войны, разбившийся, выздоровевший, но с очень тяжелым увечьем, с достоинством зарабатывавший свой хлеб и вдобавок обожавший Игоря. Мы с ним быстро закончили деловой разговор и затем, за чаем, беседовали на разные темы, и он нам еще больше понравился. Когда он уходил, с ним случилась беда: своей покалеченной ногой он зацепился за ковер и упал всей тяжестью на пол. Ему, с его изуродованным телом, должно было быть очень больно. Я поднял его, а он сделал вид, что это ему нипочем, и ровным шагом направился к выходу, что тоже повысило нашу к нему симпатию. По приглашению его три недели спустя, 30 марта, мы поехали к ним.
Тетушка Игоря также оказалась симпатичной, и об Игоре она говорила с настоящей нежностью, но общество, которое сидело за чайным столом, нас ужаснуло. Это были все застарелые неисправимые монархисты, черносотенцы и в данное время, конечно, германофилы. Тетушка и ее гости имели какое-то
