относительно слабонервных модниц, у которых все притворное, и т. д., при явном сочувствии дочери. Фролову было неловко, он хмурился, но остановить супругу не было прямого повода. Не знаю, какое у них потом состоялось объяснение «за занавеской», но мы почувствовали, что враждебность дам возрастает не по дням, а по часам, и решили начать поиски какого-нибудь самостоятельного жилища.[1141]
Вопросом о нашем жилище занялась чета Pacaud, в особенности — жена. У нее оказалась подруга, занимавшая отдельную комнату в верхнем этаже какого-то большого дома около метро Javel. Подруга уезжала из Парижа и была готова передать нам свое жилище. Как-то февральским вечером мы поехали смотреть эту комнату. M-me Pacaud ждала нас на станции метро. Так как, по ее мнению, не следовало идти большой компанией, меня оставили на станции, а ты с ней отправилась на «смотрины». Комната не очень тебе понравилась, но что было делать?
Зашел разговор о способе передачи. Подруга не соглашалась оставлять комнату за собой, а передача ее невозможна без согласия управляющего. Такая постановка вопроса была чрезвычайно неудобна: управляющий, естественно, пожелал бы узнать нашу фамилию, предыдущий адрес, профессию и место службы. Супруги Костицыны могли бы все это сообщить, но у супругов Vannier не было адреса, профессии и места службы; во всяком случае, самая легкая проверка обнаружила бы обман.
В carte d’identite был поставлен фиктивный адрес в Montbeliard и как профессия стояло «retraite» — «отставной». Отставной — кто? Нужно было объяснить также, почему мы переезжаем в Париж. После некоторых усилий воображения мы придумали правдоподобную версию и очень кстати, потому что управляющий пожелал видеть нас. Тут — опять затруднение: как быть с моим акцентом? По документу я — француз крестьянского происхождения, а акцент у меня — русский и интеллигентский.
Мы решили выдать меня за глухого, и я должен был при первых же вопросах управляющего разыграть комедию, чтобы отбить у него охоту обращаться ко мне. Так оно и было сделано — и удалось: управляющий обращался исключительно к тебе. Придуманная нами версия сошла, но сдать комнату он отказался: ее обещали другому лицу. Управляющий предложил нам маленькую квартирку из двух комнат где-то около метро Commerce, предупредив, что особенного комфорта там не найдем.
Я очень хорошо помню это хождение. Прежде всего мы не нашли входа в дом: фасад был маленький, и весь низ занят прачечной. В кафе напротив сказали, что консьержки в доме нет и никогда не было и обращаться нужно в прачечную; она была заперта. Мы ушли и вернулись через два часа. Любезная хозяйка прачечной взглянула на записку управляющего, оглядела нас и заявила: «Квартиру я сейчас покажу. Квартира — во дворе, внизу, но мое мнение, что она не подойдет вам, а впрочем, увидите сами».
Мы увидели две комнатушки: сырые, грязные, холодные, с карликовыми окнами; ни отопления, ни воды, ни газа, ни электричества; вода и клозет — во дворе. Отдельного выхода со двора не было: нужно проходить через прачечную. Разбираться, конечно, не приходилось, но все-таки… Чтобы вселиться в это жилище и привести его в элементарный порядок, требовалось затратить большие деньги, которых у нас не было. Жить в этой квартире значило бы для тебя получить снова жесточайшие ревматизмы со всеми их последствиями. С этим я никак не мог примириться.
Мы решили пойти к управляющему и заявить ему наш отказ. «Ну и разборчивые же вы люди, — сказал он. — Вот вам еще адрес». Мы поехали: скорее из любопытства, чем с надеждой найти что-либо. Ехать нужно было далеко, на другой конец Парижа, куда-то около метро Crimee. Грязная улица, грязные казарменные дома, грязный толстый консьерж. Он взял записку, оглядел нас и повел в третий этаж. Квартира по размеру была бы ничего, но редко можно увидеть подобное скопление грязи, и при том — клопы.
Мы изумились и спросили, кто же тут жил раньше, и вот какой живописный ответ получили: «Еврейский портной. Впрочем, весь дом был переполнен жидами. К счастью, когда пришли немцы, они начали чистку, и я помог им в этом. Добрый десяток семейств поехал в Германию, а я получил благодарность и от немцев, и от моего шефа Дорио». — «А вы — дориотист?» — спросил я его. «Да, как и почти все консьержи в нашем квартале, и мы заселяем дома надежными людьми. А вы можете представить рекомендацию от какого-нибудь известного лица?»
Мы ответили, что можем, и ушли с намерением не возвращаться в его дом и не возвращаться к управляющему. Так кончилась эта попытка, на которую мы потратили свыше недели времени. Я еще припоминаю, что фамилия управляющего была Lafond, и он жил на rue Dombasle. Первая из квартир была на rue Lacanal, и мы ходили туда 30 марта, а вторая — в Passage Goix, и мы смотрели ее в начале апреля. Погода стояла теплая и очень приятная, и, несмотря ни на что, мы были настроены бодро и весело.[1142]
Вопросом о нашем жилище занималась и Тоня. Несколько раз она назначала нам свидания то у нее, то в Пастеровском институте, то в магазине Bon Marche, то в кафе на бульваре Montparnasse. Первые три или четыре из этих свиданий проходили в невозможной обстановке. В Пастеровском институте, сейчас же по нашему приходу, Тоня крайне взволнованным тоном допрашивала, видел ли нас консьерж, обращались ли мы к нему, что он нам ответил, встретились ли с кем-нибудь на лестнице, все это — не дожидаясь наших ответов. И как только мы покидали эту тему и начинали разговор по существу, она перебивала, возвращалась назад — к консьержу, подскакивала к окнам, выглядывала в коридор. Потеряв терпение и ни до чего не договорившись, мы уходили, а Тоня напутствовала нас наставлениями, что отвечать консьержу, если он окликнет.
В магазине Bon Marche Тоня озиралась, находила, что мы говорим слишком громко и это опасно, что мы говорим слишком тихо и этим привлекаем внимание, что слишком много свидетелей нашей встречи. Это было правдой, но не она ли сама предложила такое место? У себя дома Тоня была несколько спокойнее, но скверная консьержка и некто в разрушенном киоске постоянно фигурировали в ее разговоре. Между прочим, не так давно я вспомнил об этом и спросил, по-прежнему ли у них в доме та скверная консьержка. Ответ был неожиданный: «Все та же, но скверной она никогда не была. Всегда была
