ярлык с его именем. В автокаре, который увозил нас в Fort de Romainville, я оказался рядом со старым человеком высокого роста, худым, с седыми усами. Когда мы подъезжали к Porte des Lilas, он вдруг сказал: «Уж не к Самуилу ли Ильичу везут нас в гости?» Речь шла явно о Левине, которого я знал и навещал в Tourelles и Porte des Lilas. «А вы его знаете?» — спросил я у соседа. Он засмеялся: «Кто же его не знает?» — и мы стали разговаривать сначала о Левине, затем — о событиях. Автокар проехал мимо Tourelles; в Romainville я узнал, что мой сосед — Зеелер.
В Royallieu мы возобновили знакомство: он вошел в нашу лекторскую группу. Позиция его в то время была совершенно патриотической, и он быстро оказался полезным, во-первых, своими юридическими знаниями в нашей юридической комиссии; во-вторых, хорошим знанием немецкого языка; в-третьих, своим званием бывшего деникинского министра: немцы очень чувствительны к этим вещам. Характер у него был неровный, сумбурный: часто грубый, вспыльчивый без всяких причин. Но его можно было успокоить сразу — яблочком. Вместе с тем — большая доброта: постоянно о ком-нибудь хлопотал, и мы с тобой обязаны ему несколькими свиданиями не в очередь, причем он всегда занимал наблюдателя разговором, и мы могли беседовать, о чем угодно.
Два раза мне было очень жаль Зеелера. Первый раз, когда пьяный немецкий унтер стал бить его: мы быстро вызвали коменданта, унтер попал под арест, и было подтверждено запрещение рукоприкладства. Второй раз, когда при освобождении обыскивавший его вещи Sonderfuhrer придрался к папиросам: Зеелер накопил некоторый запас, который хотел вынести на волю. Его вернули обратно в лагерь, и он был совершенно несчастен, подавлен, встревожен. Меня удивило тогда некоторое злорадство его политических единомышленников. К счастью, благодаря тому же коменданту — капитану Нахтигалю, инцидент уладился, и Зеелер был освобожден вместе с папиросами. На воле он продолжал хлопотать за заключенных, хлопотал за меня, и у меня сохранилась его записка тебе с извещением, что скоро я буду на воле. Так оно и случилось. И всех нас удивила его последующая политическая эволюция.[1749]
Визит Улина. Он уже покинул свое прежнее жилище и четвертый день находится в «Русском доме» в Gagny. У него отдельная комната. В качестве отступного от своего домовладельца он получил 160 000 франков. Свою мебель распродает. Пока доволен: тепло, на всем готовом, пища — приличная, а по праздникам — даже «роскошная». Из правил внутреннего распорядка одно — не очень удобное: возвращаться домой не позже 10 часов вечера.[1750]
Вечером поехал в Salle Pleyel на собрание «France — URSS» в честь Сталинграда и советской армии. Как и полагается, встретился в автобусе с супругами Фроловыми, которые ехали туда же. Публики было много, но зал далеко не заполнен. Речи — сначала генерал Petit, говорил очень хорошо и не длинно; у него были кой-какие рискованные утверждения относительно событий первой половины 1918 года, но это — не его вина, а печатных источников, которыми он пользовался. Passons.[1751] После него говорил J. P. Sartre — очень хорошо, с большой язвительностью по адресу наших союзников. Я видел его в первый раз: маленький, невзрачный, с невыразительным лицом, но, по-видимому, умница и как будто хороший человек; ведь его сильно и незаслуженно травила левая пресса.[1752]
Неожиданный визит Улина. Рассказывает живописные вещи о своем житии в «Русском доме». Ссорится с соседками и зря: проявляет явно плохой характер. Забавная (издали) склока из-за церкви: организатор «Русского дома» зубр (умеренный) Кровопусков выхлопотал помещение, нуждавшееся в ремонте; получил 500 000, отремонтировал. Зубры возмутились: дескать, помещение имеет неблаголепное прошлое, и нельзя звать митрополита Владимира на освящение; нужно собрать несколько миллионов и выстроить настоящую церковь. Собрали сходку, где, при зубрином реве, сверхзубр ген. Драгомиров, сын того — знаменитого, обвинял Кровопускова в жидомасонстве и большевизме. Рев и гогот заставили Кровопускова закрыть собрание и устроить письменное голосование. Результат: 80 голосов — за использование имеющегося помещения, 40 — против. Драгомиров и K° посылают доносы за доносами, чтобы убрали Кровопускова. Улин пока — вне этой склоки, лепит и пишет портрет жены Кровопускова.[1753]
Визит Нины Ивановны. Она продолжает свои хлопоты: вчера была в консульстве. За нее хлопочет известный журналист Claude Bourdet, у которого она работает как секретарша… Игорь Александрович Кривошеин побывал в Москве у Николая Лаврентьевича, и теперь мы твердо знаем, что все слухи в эмигрантской среде о его судьбе — вздор: он директорствует на двух предприятиях, Нина Алексеевна благополучна и находится при нем; про Никиту мы уже знали. Здоровье Николая Лаврентьевича очень плохо: все более и более пишет каракулями, а письма после нескольких строчек часто заканчивает словами: «не могу писать, рука болит».[1754]
Канун русской Пасхи, и я слушаю Пятую симфонию и думаю о тебе и о нас. Юлечка моя, мое солнышко. По нашей традиции есть и кулич, и пасха, и
