странам в настоящем музейном порядке. Скульптуры также занимали самые выгодные для них места. Я был поражен и количеством, и очень высоким качеством всего, что было выставлено. «Тут достаточно художественного материала, чтобы удвоить Эрмитаж, даже не опускаясь ниже первого сорта», — ответил мне Горький. «Что же вы предполагаете со всем этим делать?» — «Если не разворуют, то наилучшие вещи пойдут в государственные музеи, а также в новые провинциальные: нужно распространять художественную культуру в массах. Часть пойдет за границу в товарообмен, в особенности — вот это». И с этими словами он открыл потайную дверь и ввел нас в секретное отделение, где были сосредоточены вещи… сексуального характера.
Ни до, ни после я не видел ничего подобного. Целые комплекты мебели — диваны, столы, кресла, стулья — состояли целиком из мужских и женских половых органов; пепельницы, тарелки, блюдца, чашки несли на себе эротические рисунки; картины изображали сцены изнасилований, извращений. Целый ряд зал был занят этими вещами. Горький зорким глазом художника наблюдал наши реакции и посмеивался про себя. «И что же, хорошо идет этот товар?» — «И еще как! Требуют сейчас особенно много в Англию; товарищ Красин пишет…» — «А это тоже разворовывается?» — «Нет, сейчас не так. Мы приняли меры, не беспокойтесь. А вот был тут один градоначальник, уже наш, после октября, который прислал сюда грузовики с ордером; служащие имели глупость выдать все, что он требовал. Грузовики отправились в Финляндию, и сам сбежал туда же». — «Это был не Казанцев?» — «Нет, это был преемник Казанцева. Как раз тот, который Казанцева разоблачил».
После осмотра мы вернулись в Дом ученых, там же поужинали и рано легли спать, предварительно потребовав Родэ с отчетностью Дома ученых. Мои спутники старались найти в ней съеденный нами обед, но где уж им было изловить Родэ! Обед был там, но разыскать его было невозможно.[407]
На следующий день, выходя утром из Дома ученых, я имел неприятную встречу. Ко мне подошли два математика, Безикович и Тамаркин, и заявили: «Мы прочли в газетах о вашем приезде и о миссии, которая на вас возложена. Мы совершенно не верим обещаниям власти и считаем, что единственный способ помочь ученым — это прогнать тех, которые правят нами, равно как и тех, которые им помогают. Дом ученых — хорошая реклама для непонимающих людей, но ни один серьезный ученый не пойдет в это двусмысленное учреждение, организованное пьяницей и блюдолизом Горьким. Мы не знаем, какие мотивы руководят вами, но, так как вы — человек неглупый, эти мотивы не могут быть высокого порядка». С этими словами они стремительно ушли. Я, конечно, счел излишним как-либо реагировать на их заявление.
Помимо враждебности к советской власти тут была еще враждебность лично ко мне, и вот ее источник. В журнале «Печать и революция» я систематически давал рецензии на все математические книги. Безикович и Тамаркин выпустили свой перевод курса анализа де Ла Валле-Пуссена.[408] Эта книга, посвященная изложению основ анализа с точки зрения современной теории функций, была ими переведена, не считаясь с той русской терминологией, которая установилась благодаря работам московской математической школы. Буквально каждое слово перевода вызывало недоумение и путаницу у читателя. Невозможно было даже установить «словарь» для перевода на московский математический язык, так как переводчики не выдерживали своей собственной терминологии. Отметив все это и дав ряд примеров, я закончил мою рецензию словами: «Итак, мы видим пример того, как два компетентных человека могут испортить хорошую книгу».[409] Эта рецензия создала мне двух прочных врагов: Тамаркин до самой своей смерти делал мне пакости в Америке, а Безикович — в Англии, где они устроились после бегства из России.
В Петросовете, куда мы все направились в то же утро, заседание открылось речью члена президиума Авдеева, к кругу ведения которого как раз все это и относилось. Я видел его первый и последний раз; несомненно, это был тип человека, способного оправдать худшие выступления Тамаркина и Безиковича. Он заявил, что, собственно, не понимает, почему об ученых нужно больше заботиться, чем о других категориях граждан, но поскольку центр на этом настаивает, что же, можно подкормить более молодых, а старые не нужны и пусть умирают. Я, конечно, сейчас же использовал его выступление на все 200 %, выразив удивление, что коммунист способен до такой степени отклоняться от партийной точки зрения, и объяснив это его возрастом и полной политической безграмотностью. После такого резкого начала я изложил причины, по которым страна нуждается в ученых, и не когда-то потом, а именно сейчас. Я изложил затем те практические меры, которые необходимы теперь же, и закончил надеждой, что петроградская пресса в своих отчетах не упомянет выступление Авдеева как слишком компрометирующее. После меня Вундерлих и Траубенберг показали, что меры эти вполне осуществимы, к чему вполне присоединился член президиума, участвовавший в наших работах.
Затем выступали представители писателей и артистов, говорившие о совершенной голодухе в артистической среде и умолявшие о помощи. Их выступление носило патетический характер, и им дали некоторые обещания. Наш план был принят. Мы выполнили свою задачу и смогли в тот же вечер выехать в Москву. Не знаю, сдержали ли обещания, данные писателям и артистам, но по отношению к ученым они были выполнены, в чем мы с тобой могли убедиться во время нашей июньской поездки в Петроград.
Я давно уже не упоминал о Курской магнитной аномалии, а она брала у меня много времени. Мне было поручено выполнение работ по определению глубины масс и наиболее выгодной точки для бурения. Эти работы требовали помощи вычислителя, и в качестве такового я взял молодого студента Кирилла Федоровича Огородникова, порученного моим заботам его отцом генералом Федором Евлампиевичем Огородниковым.
С этим генералом я познакомился, будучи комиссаром Юго-Западного фронта, где летом 1917 года он командовал корпусом в 7-й армии,[410] а ею командовал Эрдели. Когда произошла катастрофа в Галиции, то нашли козла отпущения в лице генерала Огородникова, и его сняли с командования корпусом. Я был членом комиссии по обследованию этого дела, и оказалось, что Огородников вел себя хорошо,
