крупного агрономического института, а мы потеряли очень ценного специалиста, который до этого момента считал русский язык родным и не думал о том, что он — поляк. Инциденты в таком же роде возникали и у физиков: университетские старались свести к нулю лазаревцев, а те обстреливали университетских из Наркомздрава и других комиссариатов, где были в силе.
Некоторые из профессоров, и именно из старой гвардии, пошли по стопам Зелинского. Для всех было полной неожиданностью, что почтеннейший Димитрий Николаевич Анучин — старейший из профессоров, бывший декан, с достоинством ушедший в 1911 году в отставку, — отправился в Главпрофобр, не предупредив факультет и декана, чтобы получить лишнего ассистента. Вопрос об этом был поставлен (не мной) на заседании факультета, где я председательствовал, и вызвал бурные и неприятные для Анучина прения: настолько неприятные, что он встал и вышел вон. Я сейчас же попросил его вернуться и сказал: «Димитрий Николаевич, вам совершенно не следует обижаться. При вашем опыте, конечно, вы понимаете, в каком трудном положении находится факультет и насколько каждое проявление сепаратизма ухудшает наше положение, и ваше — тоже. Вы получите ассистента, но потеряете возможность пользоваться разумно и им и вашей лабораторией, и мы уже будем не в силах защитить вас». Он встал и весьма корректно признал мою правоту.[443]
Общеуниверситетский совет профессоров ректором не созывался, а в правление университета входил один из университетских сторожей, но не входили деканы факультетов. Поэтому деканы собирались частным образом, чтобы обсуждать общеуниверситетские дела. Медицинский факультет был представлен деканом — профессором хирургии Спижарным. В течение гимназического курса я постоянно слышал о нем отзывы преподавателя древних языков Мартина Мартиновича Крамарича: «Изучайте грамматику, как следует изучайте грамматику. Это — наилучшая гимнастика для ума. Никакие точные и естественные науки не могут с ней сравниться. Пользуйтесь временем, пока это доступно, а то кончите гимназию, попадете в университет, и вас не смогут там ничему путному научить. Вот вам пример: был у меня тут ученик Спижарный. Идиот идиотом, ни одного аориста не мог запомнить, в каждом классе по два года сидел. Наконец, эта дубина кончила, попала-таки в университет, и что бы вы думали, теперь он там — профессор. Хотел бы я знать, чему этот болван может учить».
Еще будучи студентом, я познакомился со Спижарным: имел смелость позвать его к одному, тяжело больному, товарищу; он немедленно велел запрячь свой экипаж, поехал, был очень мил и сделал все, как нужно. При первой же встрече тут, уже на равных правах, я напомнил ему о Смоленске и Крамариче. Он заволновался и сказал: «А вы знали его? Скольким, скольким он испортил жизнь! И я потерял из-за него четыре года». Пушкин великодушно предлагал: «Наставникам, хранившим юность нашу, не помня зла, за благо воздадим».[444] Не знаю, может быть, это было возможно по отношению к Царскосельскому лицею его времени, но не по отношению к царским классическим гимназиям.
Деканом факультета общественных наук был профессор Винавер, которого не надо смешивать со знаменитым адвокатом. Это был очень левый человек, очень сочувствующий власти, и для него, как и для меня, было весьма огорчительно, что политика Наркомпроса приняла такие формы и привела к таким результатам.[445]
Обдумывая то, что уже написал, я обратил внимание, что в моих воспоминаниях за этот год совершенно отсутствуют посещения каких-либо театров, концертов и кинематографов. Значит ли это, что мы с тобой никуда не ходили? Как будто да: во всяком случае, выходили очень мало. Мои занятия поглощали весь день с утра до вечера.
Я очень старался расчистить свое время; как будто тогда же я отказался от Коммунистического университета,[446] передав руководство занятиями Владимиру Ильичу Котовичу. Все мои ассистенты очень жалели об этом и были правы: со мной считалось правление Коммунистического университета, а после моего ухода занятия по математике не продержались и года. Точно так же я оставил и Институт путей сообщения — именно из-за сообщений: не было никакой возможности тратить два часа на хождение в Марьину рощу ради одного часа занятий и того ничтожного вознаграждения, которое они давали. Только и это не помогло. Университет с регулярным ежедневным присутствием в деканате (плюс всевозможные комиссии плюс вечернее преподавание) уже был достаточен, чтобы поглотить все силы. К этому надо прибавить ГУС, Астрофизическую обсерваторию, Геофизический институт, Институт научной методологии, Госиздат, Научно-техническое управление ВСНХ, Институт научной философии, куда я регулярно ходил,[447] плюс Курскую магнитную аномалию и свою личную научную работу.
Поэтому я оказался совершенно не в состоянии ходить с тобой в театры так часто, как мне хотелось бы. К тому же измененный порядок выдачи билетов сделал довольно трудным их доставание: чтобы попасть в кинематографы, нужно было постоять в очереди часа два. Я помню, ты заставила меня пойти с Иваном Григорьевичем в «Колизей» на Чистых прудах, чтобы посмотреть какой-то африканский охотничий фильм. Мы начали стояние в очереди за пятьдесят метров от входа; еще через час были на лестнице внутри здания; еще через полчаса попали в залу. Фильм был интересный, длился час, ничего другого не показывали; мы вернулись совершенно измученные. Иван Григорьевич любил зрелища и развлечения и мирился с этими неудобствами, но у меня не было такой ясности духа, и я решил больше не влезать в такие истории.
У меня есть воспоминание о нескольких фильмах, которые мы видели, но я не могу сказать, имело ли это место в тот год или следующие. Помню, что в большом кинематографе на Тверской был объявлен фильм «Атлантида»[448] по роману Пьера Бенуа, который мы только что прочитали. Роль Антинеи исполнялась знаменитой польской танцовщицей Наперковской, которую я видел в Париже на сцене в Opera-Comique,[449] Одеоне[450] и, кроме того, в фильмах («Les Vampires»[451]), где она была великолепна. Я подробно расписал тебе, как она танцевала и какой была, а ты ответила: «Да, но Айседора Дункан…»
