Гросс не мог запомнить совершенно (Леви? Дани?), но имя у него было потрясающее, не забудешь: Тальбенавнер – критик из журнала «Плаот Ерушалаим», которого Дана привела с собой, испросив у Гросса разрешения написать первую статью прямо после дистрибьюторского показа, такой вот эксклюзив («Йонг Гросс снимает фильм о Холокосте! Да осталось только мечтать, чтобы во время показа нас всех убили ортодоксы-террористы, – и если мой комм с заметками уцелеет, я посмертно буду признан лучшим кинокритиком своей страны во веки веков!»).
Все они аплодировали. Гросса била мелкая дрожь. Когда все как-то затихли, начали подниматься с мест и возбужденно заговорили, к Гроссу первым подошел Коэн, хлопнул по плечу коричневой пухлой лапкой и сказал: «Ну вы все-таки сукин сын!» «Это комплимент или что?» – спросил Йонг. «Это значит, Йонг, что совести у вас нет, но снимаете вы хоть куда». Гросс окаменел лицом. «Мне казалось, – сказал он, – что я снял очень корректный человеческий фильм». «Вам казалось, – сказал Коэн и еще раз хлопнул Гросса по плечу, – но сет хорош, хорош». Гросс подавил в себе желание дискутировать на высоких тонах, вздохнул, сказал спокойно: ну что же, Дани, когда мы встретимся и поговорим о деле? Коэн посмотрел внимательно, отошел на полшажка и еще раз посмотрел на Гросса, склонив голову – без тени издевательства, но с чисто естественнонаучным любопытством во взоре, – и сказал:
– Когда вы снимете другой фильм, Йонг.
Сначала показалось, что ослышался, но, к счастью, быстро взял себя в руки, быстро сориентировался и сквозь отвратительное покалывание в щеках, сквозь медленно разрастающуюся в груди пустоту не спросил: «простите?», или «а?», или «что-что?» – но сказал с каменным лицом, размеренно и спокойно:
– Хороший ответ.
Коэн опять подошел, опять занес руку, чтобы хлопнуть Гросса по плечу (хлопнет – толкну, подумал Гросс), но не хлопнул, а взял Гросса за пиджак повыше локтя и сказал:
– Йонг, если кто-нибудь, хоть кто-нибудь из тех, кто вот сейчас в этой комнате, согласится взять в наш прокат этот фильм, я уволюсь со своего поста, потому что это будет значить, что я уже ничего в израильском кинорынке не понимаю.
– Я была бы рада, если бы Дани уволился, – сказал со смешком женский голосок за спиной (Лукаси, торча острыми грудками тридцатидвухлетней девочки и переминаясь с ноги на ногу в огромных GPS-ботинках, ковыряла в ухе антеннкой переливающегося комма), – мы бы наняли его к себе, – но, к сожалению, Йонг, я вам сразу скажу: я не возьмусь рекомендовать этот фильм своей компании. Я готова, если хотите, организовать внутренний показ, чтобы вы не думали, будто это мое личное мнение, но не сомневаюсь ни секунды, что мы фильм не возьмем. Хотя он прекрасный, Йонг, я вам это как зритель говорю; я плакала в двух местах, и почти весь фильм у меня волосы стояли дыбом, и я понимаю, что никто никогда так о Катастрофе не делал, – но я чудовищно против, чудовищно против такого видения, я ничего не могу с собой поделать. Я, наверное, консервативная и все такое, но я не готова. И зритель, я полагаю, не готов. – И, глупо и деланно взяв Гросса за ручку, посмотрела в глаза с фальшивой – или не фальшивой? – проникновенностью, сказала размеренно: – Йонг, в этой стране ваш фильм стал бы блокбастером, вы это понимаете, и я это понимаю. Его посмотрели бы все, просто все – чтобы ненавидеть, чтобы просто отметиться, чтобы похвастаться интеллектуальной смелостью. А потом, Йонг, эти «все» нас порвали бы. Вы были бы далеко. А мы бы могли потерять лицензию на прокат. Получить бойкот. Вердикт. Теракт. Простите, Йонг, я ваша поклонница, но я себе не враг.
Вдруг, впервые за все время с момента, когда Бо отказал в деньгах, – нет, пожалуй, вообще с момента, когда сидел в захлопнувшейся библиотеке и придумал, задумал все это, весь этот проклятый Холокост, – стало глубоко, искренне, по-настоящему все равно. Очень не хотелось никого видеть, очень хотелось спать. Так хотелось спать, что начал просто двигаться к выходу – сомнамбулически, будто уже давно спит, как будто снится ему, что он виновато смотрит в глаза Варди, что тюлень выражает сожаления на каком-то не доходящем до сознания Гросса тюленьем языке, что кто-то ловит за рукав и спрашивает, можно ли все-таки получить копию на память – чтобы было, – и уже в глубинах сна, с нормальной для сна нелогичностью и жутковатостью Гросс проходит в дверь сквозь тело мальчика по имени Тальбенавбенавбенавбенавбенавнер, и тело говорит ему в лицо красивыми медленными губами, сквозь которые собственные губы Гросса проплывают, не касаясь: «Я напишу – гений и злодейство, гений и злодейство, гений и злодейство напишу…»
Глава 88
– И перед отъефдом я бы хотел поблагодарить ваф еще раф, пан Фокуп, и ваф, мифтер Фавьялов, фа эту прекрафную вофможнофть, фа этот дивный фильм, в котором я фнялфя. Я, чефтно говоря, вфегда фнал, что вфе в моей жифни фбудетфя, но никогда не предполагал, что фмогу, так фкафать, фабратьфя так далеко. Мофква была для меня предел мечтаний, но чтобы доехать до Праги, а теперь – и до Египта! Я вфегда тяготел к арабфкому миру, вы фнаете, как к нафледникам великой англофакфонфкой цивилифации. Ведь, чефтно говоря, это пофледний наш, так фкафать, бафтион против китаифации, охватившей вефь мир. Вы ведь фнаете, что еще лет пятьдефят нафад фактичефки международным яфыком был английфкий? Я читал, еще дома, очень интерефную фтатью по ифтории вопрофа, о волне муфульманфких терактов в начале века. Вы ведь помните, что тогда Европа и Америка не были еще муфульманфкими фтранами, да? Там было фильно влияние иудаифма ф примефью хрифтианфтва. И вот тогда было принято решение о фофдании новых арабфких элит, и тыфячи детей иф арабфких фтран отправилифь учитьфя в Америку, в Европу, в Англию – еще до марта, конечно, потом-то было не до чужих детей, фами понимаете. Это было очень мудрое решение, кфтати. Причем вовфе не потому, почему фчиталофь: ведь вефь цивилифованный мир принял Ифлам, и поэтому террорифтичефкие войны фактичефки прекратилифь – ефли не фчитать наших проблем ф Чечней, конечно же. Но эти дети, вернувшифь домой, они принефли ф фобой клаффичефкую культуру, великий яфык Шекфпира и Джойфа. И теперь их уже внуки нафмерть фтоят против китаифации, против, как говорили в фтарину, фил глобалифма. Тут мы, руффкие, их поддерживаем. И, кфтати, говоря о руффких, гофподин Фавьялов, я
