И это я, который предметы ни во что не ставит, который по смерти последнего родителя – матери, чего и взял из книг, так это советскую «Историю военного искусства» в трёх томах, да томик Багрицкого, и то потому, что отец меня назвал в честь Багрицкого Эдуардом.
И не взял собрания сочинений Блока и Есенина, и даже не проявил сентиментальности, не увёз с собой «Красное и Чёрное» Стендаля с пятнами моей собственной крови, юношей я взрезал себе вены над этой книгой.
Железный человек, я всё-таки оброс предметами, хотя и не до такой степени как большинство моих соотечественников. Признаюсь, что оброс. Как посещённые мною в моей жизни все эти старые эксцентричные корифеи и гении, презираемая мною интеллигенция.
Я столько раз терял всё! Так, оставленные мною у Мишеля Бидо книги и вещи сжёг за одну зиму в камине поселившийся во флигеле под Парижем отставной солдат Иностранного Легиона, – Мишель уехал в Таиланд и когда через три месяца не вернулся, «proprio» – владелица флигеля сдала его солдату.
Солдат как полагается легионеру, был груб и книжек не читал. Вначале он употреблял для растопки камина мои русские книги, потом употребил рукописи и перешёл на мои французские издания. Легионеры же не читают книг, и правильно делают, книги только пыль собирают. Впрочем, я знал писателя – историка Иностранного Легиона, парадоксально, но факт, он был тщеславным, невозможно хвастливым, много пил и ходил в белом пиджаке. Мы были вместе на каком-то литературном сборище и сидели с другими писателями в шатре на берегу Средиземного, город назывался Вилль де Франш, так как-то. Мы там жутко напились с этим солдафоном. Потому что холодно дуло с моря. Ещё, вспоминаю, у него было красное лицо. Не загорелое, но красное, может быть от выпитого.
Когда мне был 21 год, меня друг мой Бахчанян повёл к художнику Василию Ермилову. Художник жил на чердаке где-то на улице Свердлова. Когда-то ему дали этот чердак. Он его постепенно перестроил и сделал удобным. Но умер как все. Поэтому чего устраиваться, всем нужно пользоваться временно. Не рекомендую устраиваться.
У Ермилова были сундуки, а в сундуках – старые всякие рисунки и старые книги 20-х годов. Помню книжку поэму Хлебникова «Ладомир» с иллюстрациями Ермилова и книжку Елены Гуро. Кажется, это были книжки авторские, в одном экземпляре. Мне нравился Хлебников очень, но ещё и потому что он был кочевник, не был оседлым. Ермилов был оседлым. Я не особенно рвался к нему после, и дело тут не в таланте, талант у него был и немалый, а в том, что он был оседлый.
Я начал с того, что мол бывал в разных домах. Уже в 70-х я бывал у Лили Брик с Катаняном, и в московской квартире, и на даче в Переделкино. Они тоже были оседлые, а мне хотелось прожить мою жизнь то тут, то там, ничего не заводя себе и не покупая.
Так и вышло. Видимо очень хотел, чтоб не заводя и не покупая. Позднее у меня появился опыт, который подкрепил меня в моём отношении к вещам, предметам и местам обитания.
В 1976–1977 я поработал грузчиком в Нью-Йорке. Компания у нас была мелкая, всего один грузовик, «трак» как его по-американски называли, и мы специализировались в перевозках граждан. Мы были дешёвой компанией и нас нанимали небогатые люди. Часто мы вывозили мебель и пожитки умерших владельцев квартир, туда куда могли и хотели их вывезти наследники. Порой – на свалку. Несколько раз мы вывозили разведённых. Ну так у них на коробках было забавно написано: «шузы Питера», «шузы Сьюзен», «кухня Питера», «кухня Сьюзен».
Однажды мы вывозили красивую и печальную девушку с ребёнком из квартиры в центре города в жалкую квартирку где-то в Квинксе. Она была заплаканная и ребёнок все время кричал.
Но особенно запомнилось как наследники безжалостно избавлялись от самых дорогих их умершим родственникам памятных предметов-воспоминаний: фотографии, письма, засушенные цветы, комичные старомодные открытки. Всё это безжалостно сваленное в картонных ящиках, мы по требованию новых жильцов-родственников, в лучшем случае выставляли на край ближайшего тротуара.
Тогда я скрипя зубами, мне было жалко прошлого этих людей, подкрепился в своём желании ничего не иметь. Однако, вот даже довольно внушительный камень привёз себе из Карабаха. В аэропорту в Ереване у меня хотели его отнять, но удалось отстоять камень.
О металлическом
Хотелось мне написать о чём-то металлическом. И тут в ответ на моё желание на соседней крыше вначале стали носить новенькие железные оцинкованные листы по десятку метров длиной и их складывать, закрепив за трубы.
Затем бригада из восьми чертей-киргизов стала срывать старые листы с крыши.
Вот и получил я металлическое.
Почему мне металлическое понадобилось? А потому что человек жидок и противоположен металлическому.
Человек вообще даже листом бумаги, бывает, порезывается. И кровь из пальцев выступает.
Человек гармонично взаимодействует только со схожей плотью. Рукопожатие, например.
Или ещё человек свободно и приспособленно входит в самку. Она другой модели, но материал один.
А металлическое его ранит. Недаром мечи были металлические: медные, затем железные, чтобы наносить увечья и приносить смерть человеческой плоти.
Несколько дней подряд я смотрел как они листы по крыше носят туда-сюда, как танец с ними исполняют.
