В очередь Таня оделась, как бедная крестьянка, завернув голову в уродливый пуховый платок. Она играла старую и некрасивую жену Корня, который тоже был загримирован под крестьянина. Гримом Таня даже дорисовала себе морщины. Получилось убедительно, никто не узнал бы ее так. Она не узнавала саму себя, ни внутренне, ни внешне, и с ходу сразу поддалась острому чувству безнадежной тоски, исходящей от тюремных стен.
Ни Тане, ни Корню не светило свидание с Гекой: Людоеду все свидания были запрещены. Все, что они могли, только оставить немного продуктов как разрешенную передачу, хотя и не были уверены в том, что до Геки эти продукты дойдут.
Корень тоже рисковал, появляясь возле тюрьмы. Многие жандармы знали в лицо одного из королей Молдаванки, и достаточно было лишь подозрения, чтобы Корень оказался на соседних нарах с Гекой. Особенно теперь, когда людей отправляли в тюрьму без малейших оснований для ареста – просто так, ни за что.
Но Корень считал Геку своим братом, и поэтому без малейших колебаний пожертвовал бы своей жизнью, если б этим мог его спасти. Однако жизнь его была не нужна.
Поэтому, когда стал известен день приема передач в городской тюрьме, и Таня, и Корень без малейших сомнений отправились туда. К тому моменту они были единственными в мире людьми, кого волновала и тревожила скромная судьба Геки. Его успели позабыть в преступной среде – таков жестокий криминальный мир.
Для того, чтобы изменить внешность, Корень даже отращивал усы и бороду. Таня помогла ему выкрасить волосы в другой цвет. Она же придумала легенду для жандармов, если вдруг их спросят, кто они такие, эти двое крестьян, передающих передачу выросшему в приюте сироте Геке.
– Дальние родственники со стороны отца, который умер до рождения Геки. А мать выбросила ребенка в приют, – твердила легенду Таня. – Мы знали о судьбе мальчика, но забрать к себе не могли, так как едва сводим концы с концами. Мы – крестьяне из Бессарабии, живем в Аккерманском уезде. Ты – жалкий подсобный рабочий, работаешь всю жизнь на местного барина, я – твоя жена, и у нас семеро детей. Мы еле-еле сводим концы с концами, но Геке принесли, что могли.
Корень назубок выучил легенду. По легенде передача, которую подготовили они для тюрьмы, тоже была скромной. Мешочек отварной картошки, кусок сала, завернутый в чистую тряпицу, краюха хлеба, кружок кровяной колбасы. При виде этой скромной крестьянской еды у Тани разрывалось сердце. Она готова была накупить для Геки самые дорогие деликатесы из лучших магазинов – рябчиков, балык, шампанское, паюсную икру… Но это было невозможно. А потому приходилось играть свою роль.
Когда они еще до рассвета заняли место в конце уже длинной очереди (люди стояли там с вечера и всю ночь проводили под стеной, ожидая, когда раскроются двери тюрьмы), Таня с удовлетворением отметила, что они с Корнем ничем не отличаются от всех прочих, находящихся здесь. Это была очередь из крестьян и городской бедноты, самых обездоленных и несчастных людей, и без того горькая доля которых стала еще ужасней и горше.
Корень страшно нервничал (любой вор жутко нервничает при виде тюрьмы), но Таня все время пожимала ему руку и в конце концов заставила успокоиться. К полудню, когда они отстояли уже больше семи часов, небо затянуло тучами и начал идти мелкий, колючий снег, сделавший пребывание людей в этой очереди еще более тягостным.
– Это за что… Опилки под шкурой… – Корень усмехнулся, оглядывая мрачные стены тюрьмы, – он в приюте выжил… А здесь и подавно выживет… Не сломается.
– Разве приют был хуже тюрьмы? – спросила Таня, имеющая обо всем этом очень отдаленное представление.
– Да уж похуже, – Корень опустил глаза вниз, лицо его стало мрачным. – Многие не выжили. Ни за сейчас, ни тогда… Ад как за картинку на старой церкви… Только за похуже будет. Голод, побои, болезни… Но мы с Гекой были самые стойкие. Кишки у этих падл слипнутся нам хребет перебить было… Мы с ним больше чем братья. Мы выжили. И сейчас выживем. Не дождутся.
– Приют в Одессе был?
– В Одессе. На Пересыпи – для детей бедняков. Голь перекатная, одни босяки. Мы даже не помним, когда туда попали. Кажется, всегда были там. И как научились ходить, так сразу унижения и боль. Нас били за шкуру так, что неба не взвидешь. Больше ничего не было. Еще голод – жрать страсть как хотелось, а за нечего было. Такой страшный, что я даже не знаю, что хуже – голод или вечная боль.
Корень замолчал. Таня слушала его, затаив дыхание, и на лице ее отразился такой ужас, что Корень пояснил:
– У нас воспитателем работал главный палач городской тюрьмы. Один на весь приют воспитатель. Падла захребетная. Заместь души дырявая шкура. И это так, не холоймес… Подрабатывал в приюте, значит. Воспитывал он так: каждый день нас порол розгами. А чтобы было больней, специально вымачивал их в соленом растворе. А если не хотел возиться с розгами, просто бил кулаком в голову. Бил так, шо свет темнел. Многие умирали с первого раза. Души, за так говорят, залетали до Бога. А я выжил. И Гека выжил тоже. Нам хребет не перебить. Никто больше, ни за какую жисть. Я не знаю, кто назначил палача воспитателем в детский приют… Да эти жирные, падлы захребетные, шо бумажки за деньги подмахивают – благотворители хреновы, сучье племя… Ладно мы, пацаны. Он точно так же порол и девочек. Пока одну не запорол насмерть. Она умерла. После этого ему запретили бить розгами девочек. Но недаром говорят, что за черную голову всем другим боком рожа вылезет. Он другое смикитрил, шкура подзаборная. Другое наказание, в смысле. Стал резать девчонкам пальцы ножом. За такое в жисть не запредставишь! Чуть что – бил ножом по пальцам, некоторые ходили все в шрамах. А одной даже отрезал пальцы совсем. Силу не рассчитал, пьяный был. Взял – и на руке пальцы отрезал.
