Пьер, или Двусмысленности

Пьера, был не общего свойства, имел ли его отец дочь, но, собирая все кусочки мозаики в одно целое, была ли Изабелл, из всех прочих живых существ, той самой дочерью), если оставить в стороне все его собственные многочисленные убеждения, окутанные покровом тайны, и его веру во сверхъестественное, которая впервые зародилась, как ему теперь представлялось, на почве глубокой страсти к творчеству – страсти, которая больше не была в нем столь многообещающей, как прежде; если оставить все это в стороне и следовать только за прямыми, ясными фактами, как он мог быть уверен, что Изабелл – его сестра? Ни одна черта ее лица не напоминала ему его отца, сколько бы он ни присматривался. Портрет в кресле – вот он был единственная причина и источник для всех возможных, соответствующих, прямых, предполагаемых доказательств, которые упорно взывали к отдельной части его души. Но появился другой портрет совершенного незнакомца – европейца; портрет, который привезли из-за океана, чтобы продать его на публичных торгах, и он был таким же сильным доказательством, как и первый. Значит, человек на этом втором портрете был таким же отцом Изабелл, как и его отец – на первом. И возможно, не было вовсе никакого натурщика, который позировал для этого второго портрета; он мог быть плодом чистого воображения, что подсказывалось отсутствием в портрете каких-то индивидуальных черт, которые не давали ни единой зацепки.

Вот какие размышления кружили ему голову и бурлили в нем, словно встревоженные волны на берегах самых потайных уголков его души; и теплое пожатие ручек этих девушек – Изабелл и Люси, кои шли с ним по обе стороны, – будило в Пьере такие чувства, что едва ли можно было сыскать слова для их описания.

В последнее время более живо, чем когда-либо, вся история Изабелл казалась Пьеру сплошной загадкой, тайной, неправдоподобным бредом, особенно с тех пор, как он с головой ушел в придуманные им тайны своей книги. Однако тот, кто на деле глубоко сведущ в мистицизме и тайнах, тот, кто сам профессионально занимается мистицизмом и тайнами, – нередко такой человек чаще, чем кто-либо другой, склонен смотреть на тайны в других как на крайне обманчивые фокусы и также, как это уместно, быть больше материалистом во всех своих собственных, сугубо личных взглядах (как в реальной жизни обстояли дела со жрецами элевсинских мистерий[213]), в большей степени и чаще, чем любой другой человек, он был склонен, в самой глубине души, непримиримо скептически относиться ко всем новым утопическим гипотезам любого сорта. Это только немистики или те, кто наполовину верит в мистику, по сути, легковерны. Одним словом, Пьер стал явным исключением из правила, которое гласит, что человек, обретя настоящую мудрость, приобретает также скептический взгляд на все тайны мироздания, тогда как противоположное можно встретить на каждом углу.

Удивительную историю Изабелл могли каким-то образом, посредством неких коварных уловок и по какой-то неведомой причине, выдумать нарочно для нее и обманом внушить ей в детстве, когда она была еще совсем маленькой и впечатлительной; и эта история теперь – как легкая отметина на молодом деревце – свободно росла вместе с ней до тех пор, пока не превратилась в огромное чудо, которое всем бросается в глаза. От первого же вопроса на какую-то подлинную, практическую и рациональную тему история трещала по швам и казалась не менее фантастической, чем, к примеру, ее предполагаемое путешествие по морю, ведь когда Пьер говорил с ней позже, то выяснилось: она не знает даже того, что море соленое.

III

Когда его сбивчивые размышления были в самом разгаре, все трое вышли на пристань; и, выбрав самое заманчивое прогулочное судно из нескольких судов – трех или четырех паромов, которые стояли у причала, – которое собиралось отплыть в получасовую прогулку по водным просторам, дабы насладиться красотами этой знаменитой бухты, они вскоре взошли на борт, и судно быстро заскользило по водной глади.

Они стояли, облокотившись на перила, в то время как проворная яхта стрелой пролетела сквозь лес высоких сосновых мачт множества кораблей, затем – непроглядный подлесок и тростниковые заросли карликовых мачт яликов и шлюпов. Вскоре каменные шпили земли слились с деревянными мачтами на воде; развилина рек-близнецов почти скрыла от глаз великий клинообразный город. Они миновали два маленьких островка, находящихся в отдалении от берега, они полностью оставили позади величественные здания из песчаника и мрамора и достигли великого, грандиозного водного пространства открытой всем ветрам бухты.

Легкий бриз начал чувствоваться в душном городе в тот день, но свежий бриз вольной природы только теперь обдавал их своим дыханием. Волны стали более большими и бурными; и как только они прошли то место, где около высокого выступа крепости широкая бухта разливалась бескрайним Атлантическим океаном, Изабелл судорожно схватила Пьера за руку и заговорила с надрывом:

– Я чувствую! Я чувствую! Это!.. Это!..

– Что ты чувствуешь?.. Что – «это»?

– Движение! Движение!

– Разве ты не понимаешь, Пьер? – сказала Люси, рассматривая с тревогой и удивлением его бледное лицо с широко распахнутыми глазами. – Это волны, это движение волн имеет в виду Изабелл. Смотри, как они бурлят, налетают прямиком с океана.

Пьер вновь впал в прежнее отстраненное молчание и задумчивость.

Было невозможно совсем отрицать силу этого изумительного подтверждения таким фактом – самым изумительным и немыслимым во всей изумительной и немыслимой истории Изабелл. Он прекрасно помнил ее смутное воспоминание о морской качке, которая разительно отличалась от незыблемых полов в неведомом, заброшенном старом доме среди гор, которые по описанию походили на французские.

Пока он был погружен в эти взаимоисключающие мысли о портрете незнакомца и последних словах Изабелл, яхта прибыла к месту назначения – к