прерывистый от рыданий, на диво мелодичный голос:
– Так, значит, ты брат мой… можно ль мне звать тебя Пьером?
Всматриваясь со всей зоркостью, в первый и последний раз изучая внешность таинственной девушки взглядом брата, Пьер не спускает с нее глаз долгое мгновение; и в ее лице, обращенном к нему с мольбой, не только видит он в тот миг чувствительную безымянную швею, но также узнает он нежные черты сходства с портретом своего отца в пору его молодости, и эти черты его отца удивительным образом передались и слились в гармонии с другими, породнились с некими чертами прежде ему неведомой, иноземной красавицы. И тотчас же и память, и предчувствие, и интуиция сказали ему: «Пьер, отбрось осторожность, здесь нет ни малейшего сомнения – это сестра твоя; ты видишь пред собою родную плоть и кровь».
– Так, значит, ты брат мой!.. можно ль мне звать тебя Пьером?
Пьер вскочил на ноги и поймал Изабелл в уверенные объятия:
– Ты! Ты!
Пьер чувствовал слабую дрожь Изабеллы в его объятиях, она склонилась головою к нему на грудь; его всего закрыли, будто струи водопада, темные блестящие потоки ее длинных и ничем не сколотых волос. Отбросив волну ее локонов в сторону, он не мог наглядеться на гибельную красоту ее лица, и им овладела беспредельная печаль. Изабелл лежала на руках его, будто помертвелая; будто бездыханная, ибо смерть оставляет совершенно нетронутыми и затаенное спокойствие, и прелестные черты человеческого лица.
Пьер уж сбирался громко звать на помощь, но тут Изабелл медленно открыла глаза; и он почувствовал, что оцепенение понемногу покидает ее тело и что она мало-помалу приходит в себя, и вновь ощущает он, как ее сотрясает легкая дрожь в его объятиях, словно ее чуть-чуть смущает и настораживает то, что смертный муж позволяет себе так ее обнимать. Пьер молча клянет свой не в меру пылкий нрав да опрометчивость и одновременно преисполняется бесконечным уважением к Изабелл. Он заботливо ведет ее к скамье у двустворчатого окна, и садится с нею рядом, и ждет в молчании до тех пор, пока минует это первое потрясение от их встречи и она станет более спокойной и готовой к тому, чтобы вновь завести с ним беседу.
– Как ты теперь себя чувствуешь, сестра моя?
– Благодарю тебя! Благодарю тебя!
Сладостная, неодолимая сила вновь звучит в музыкальном ее голосе, а также мягкие, чудные нотки иностранного акцента – все вместе кажется Пьеру фантастическим, а меж тем тот голос все более и более завладевает его душою. Он наклоняется и целует ее в лоб, а после чувствует, как ее ручка ищет его руки, и сжимает ее в своей без лишних слов.
Ныне Пьер перенес все свое внимание на то ощущение, кое в нем пробудило сплетение их рук. Он чувствует пожатие этой очень маленькой и загрубевшей, но на диво сильной ручки. И тогда, по одной только натруженности ее рук, он понимает, что дочь его отца все это время должна была тяжким трудом зарабатывать себе на хлеб в том же мире, где он, ее единокровный брат, вел столь праздное существование. Он вновь почтительно целует ее в лоб и, касаясь его теплыми губами, бормочет молитву к небесам.
– Я потеряла дар речи при виде тебя, Пьер, брат мой. Отныне я вся, со всеми моими мыслями и желаниями, навеки останусь пред тобою в неоплатном долгу; где ж мне отыскать слова, чтоб заговорить с тобой? Будь на то воля Божья, Пьер, величайшим благом для меня было бы теперь лечь наземь и умереть. Тогда я обрела бы покой. Будь же снисходителен ко мне, Пьер.
– Всегда я буду снисходителен к тебе, моя возлюбленная Изабелл! Не заговаривай со мною покамест, если это для тебя сейчас наилучшее, если только в силах ты сохранять молчание. Вот это пожатие твоей руки, сестра моя,
– Я и не знаю, когда же мне заводить с тобою речь, Пьер, а сердце мое по-прежнему переполнено.
– До сокровенных глубин моего сердца я люблю и уважаю тебя, и сочувствие мое к тебе, никогда не угасая, переживет саму вечность!
– О, Пьер, неужто не властен ты меня исцелить от этих грез наяву, спасти от этой неразберихи, что со мною творится? Моя бедная голова все кружится и кружится; и в этом кружении не предвидится никакой передышки. Сама жизнь моя после этого не продлится долго, ибо все чувства стеснились во мне, не находя выхода. Поворожи, чтобы я пролила слезы, Пьер, иначе мое сердце разорвется от мучительного томления – более губительного, чем все мои прежние страдания!
– О вы, властные утолить нашу жажду вечерние небеса, о вы, обильные росою туманы с холмов, пролейтесь над нами дождем! Удар грома прогрохотал, так отчего вслед за ним не идет ливень?.. Пусть она заплачет!
Тогда головка Изабелл склонилась к брату, ища поддержки, и крупные слезы закапали на его плечо; а вскоре Изабелл мягко отстранилась и выпрямилась рядом с Пьером, немного успокоившись.
– Если ты чувствуешь, как мысль твоя замирает на необъятном просторе, ибо она устремилась ко мне, сестра моя, то и я чувствую то же по отношению к тебе. Я и сам едва ли знаю, как мне должно говорить с тобой. Но когда ты смотришь на меня, моя сестра, ты видишь того, кто в душе своей уже дал незыблемые обеты быть для тебя во всех отношениях, до последней крайности, и во всех превратностях судьбы твоим защитником и всеми признанным братом!
– Ныне ты расслышал не один пустой шум общих фраз, но самую заветную песнь, что звучит во глубине моего сердца. Ты обращаешься к человеческому существу, а некое божество должно ответствовать тебе; божественные звуки некой флейты, что играет незримо, должны отвечать тебе, ибо
